Хотел бы Федор Тихоныч поделиться с другом своими мыслями, раздумьями: делает-то он все правильно ли? И вот на рассвете, в пору росистого тумана, друг и наставник пришел навестить его. Федор Тихоныч уже собирался идти на озеро, уже оделся и выходил с крыльца, а наставник, видимо, обходил его дом, оглядывая домишко его, маленький и ветхий, остановился возле большого и светлого, приставленного к дому крыльца, сел на лавочку и поманил Федора Тихоныча присесть с ним. Федор осторожно, боясь провалиться сквозь землю, присел рядом. И наставник сказал тут: «Посмотрел я, что ты, Федор, успел сделать, видел и деревья, и крыльцо, и крышу обновленную, и знаю, что на озеро ты собираешься идти — очищать его. Да ведь главное ли все это, что ты успел сделать? Вот вопрос. Не главней ли будет пожалеть кого, посочувствовать, приласкать и обогреть, не дать пропасть?» Появился друг из того росистого тумана, пришел в своей обыденной одежде со старым своим посохом, с которым ходил когда-то в дальний лес сушняк рубить да по грибы, посидел на лавочке у красного крыльца, покурил и, высказавшись, ушел снова туда, в туман. Туман к той минуте съелся как кислотой от солнечных лучей, ушел, растаял, растворился вместе с ним и старик.
Федор Тихоныч даже свесил с лавки руку и дотронулся до пола, желая уточнить: во сне это с ним происходит или наяву. Смекнул только, что во сне это было, когда дотронулся до холодной половицы и, осмотревшись, увидел, что в избе никого нет.
Задумался Федор: а кого бы он смог в этой жизни пожалеть и приласкать? Вот пожалел он уже старую, породистую на вид, но глухую и беззубую собаку, которая отстала от поезда. И даже подумалось теперь, что не ссадили ли ее хозяева нарочно за ненадобностью. Еще он смог бы пожалеть Катю. Ведь она в девках-то из-за него, судя по всему, осталась, хоть и остра была на язык, а за себя не сумела постоять. Дела-то свадебные у них не состоялись потому, что главная загвоздка для нее была в том, что был он рыжий, волосы не совсем огнянные, а лицо так все в крапину, как кукушкино яйцо. В деревне ведь жених будь хоть семи пядей во лбу, но если рыжий, так ни за что ни одна девка не пойдет! А тогда бабка ее, Катькина, еще жива была, слыла знахаркой, травы имела всякие-разные; Катька однажды зазвала его в овраг и показала, что добыла у бабки средство для очищения лица. Около ручья намешала в плошке какой-то зелени и замазала ему все лицо. Мазала, так ничего не больно было, да еще заставила втирать это месиво в кожу что есть силы. Когда лицо стало невыносимо щипать, Катька, испугавшись, убежала и не сказала, что с ним дальше делать. Надо бы смыть эту замазку зеленую тут же в ручье, а Федор стал стирать ее песком и землей, засорил глаза, стал по траве кататься от боли, потом все же на ощупь дополз до ручья и окунул пылавшее лицо в воду. В деревню тогда он пришел только ночью, целый месяц почти никуда не показывался, вся старая кожа отшелушилась и сошла, под ней появилась новая; и верно: веснушек сначала и не видать было, потом на солнышке проступили, но не такие уж яркие. С того времени обозлился на Катьку он страшно. В деревне, когда узнали об этом, стали еще пуще смеяться, перестал он тогда ходить и на вечерние гулянья. Задумку о женитьбе с тех пор оставил совсем. Но думал он о Катьке своей и по сей день, и чувствовал, что намерение ее с этой травой заколдованной, может, и добрым было. Одинока она и теперь, и намекали ему соседи, что зря он девку томит. Но он, боясь еще какого-нибудь подвоха, все же не решался идти свататься. Вспоминалось ему часто, как молодыми бывало гуляли вечерами под гармошку, как в зимние праздники катались на санях с ледяной горы. Вспоминалась Катюшка молоденькой, визгливой, она и сейчас еще шустра, всегда распорядительница на свадьбах, знает много прибауток и всем крестна, только сама детей не имеет — не довелось еще.
В первое же воскресенье Федор Тихоныч с Прошкой-соседом пошли сватать невесту. Жила Катя с сестрицей многодетной. И работала в поле, и нянчилась. Но сестрица была замужем за угрюмым злым человеком, и часто, подвыпив, он гнал Катю со двора, устраивал, видимо от скуки, увеселения. Катя пряталась где-нибудь во дворе или на чердаке, а по соседям не стучалась, не хотела, чтобы видели ее несчастной. Но Федор Тихоныч знал о том, что в их доме неблагополучно. Придя свататься, он надеялся, что хозяин вздохнет облегченно, но оказалось, не так просто это дело сладить. Когда они выпили по лафитнику да поручкались, хозяин вдруг повернул на попятную. Мол, была она помощницей в доме, была в доме за радио, все пела да плясала, и вообще любили ее да лелеяли. А если, мол, он и согласится, то при одном условии: каждое воскресенье пусть они с Катей приходят и дают их семье представления, — только так он согласен выпустить ее со двора. И в доказательство того, как дружно и весело они жили с Катей, он на полном серьезе обязал Катю сделать прощальное выступление сейчас же, в сей момент. Катя хоть и заупрямилась было, да пришлось, чтоб отвязаться, спеть и сплясать. Федор Тихоныч не хотел ссориться с будущей родней и заметил в тон хозяину, что прав-де он, без концертов по радио какая жизнь; их односельчане радио слушали столько же, сколько щебет птиц, — лишь бы говорило, — они его просто не выключали.