Федор Тихоныч был бобыль и вечный жених. Его несменной невестой-одногодкой была Катя Малина, в прошлом плясунья, певунья. Их сватали за глаза, потом при них, но они постоянно разлаживались. А при народе — в хороводе опять вместе плясали. Так их и вызывали на пляску:
— Федор Тихоныч Чижов и Катя Ма́-а-а-лина.
До сих пор они женихались. И длинное прозвище прижилось навечно.
— Ну, Тимоша, отделает тебя «Федор Тихоныч Чижов и Катя Ма́лина», как под венец!
Борис, пристегнув ремень к кровати, наладил бритву. Донат приготовил пену. Мастер потребовал свет. Зажгли керосиновую лампу.
Евсей налил парикмахеру.
Тот заплясал со стаканом и ножницами. Отпил половину и начал стричь.
Минуты не прошло, как Тимофей был готов.
— Прошу, — сказал «Федор Тихоныч Чижов и Катя Малина», картинно сдергивая полотенце.
Результат, как говорится, был на лице. Тимофей трогал себя, улыбался.
— Эх, зеркала нет… — Борис, не договорив, побелел как полотно.
Донат скоро разлил, сказал сурово:
— Будет, мужики, живые остались — главное. А вот тех, кто в ней, матушке, лежит… помянем. — Имя Макара они не называли, но он незримо присутствовал здесь, среди них.
С Варей на равных выпили, ей нравилось — улыбалась, мужики глаза отводили. Перебрасывая с ладони на ладонь горячую картошку, Борис ловко облупил ее, подвинул Тимофею.
Резко забарабанило в стекла. Евсей в страхе заглотнул картофелину целиком и закрутился, чисто уголь горящий в брюхо проскочил. Степан подошел к окну.
— Дождь хлещет, а я подумал: разведка противника.
Евсею не легчало, тараща налитые слезами глаза, он хватал воздух, как рыба. Ложная тревога рассмешила. От дождя, хлеставшего по окнам и крыше, в избе казалось еще уютней. Клубилась махорка, тонкий дымок поднимался от горок картофельной шелухи, гудели мужские голоса. Никто не дергал, не шнырял, не останавливал, не торопил. Донат любовно оглядел застолье.
— С тех пор как вернулся, впервой по-человечески сижу, — заключил он.
Все закивали. Вовсю разошлись фронтовики, ослабили бдительность — время мирное, чего опасаться.
…Обеспокоенная дождем, Надюшка искала по деревне мужа. Проходя мимо дома Вари-Фетинки, увидела вдруг свою Заливайку, примостившуюся на крыльце. Не очень-то еще веря непутевой собачонке, заглянула тайком в боковое окно. И обомлела. Увидела мужа побритым, подстриженным и по-жениховски сидящим против Фетинки. А Фетинка нежно глядела на него… Тут же Борис в расстегнутой гимнастерке. И Донат с Евсеем. И еще. Смеются, дымят, чокаются, идолы красномордые. Она всплеснула руками, заайкала и побежала.
Не разобравшись, но видя полную всполошенность Надюшки, бабы побросали дела, побежали к дому Вари-Фетинки.
Встали за углом. По очереди ходили подглядывать в окна. Каждая примечала своего. Что делает?
— Третий день картошка некопаная за огородом мерзнет, а у него все отговорка: к Донатке надо сбегать, к свояку, хворает он, — кляня свою доверчивость, качала головой жена Евсея Авдотья.
— Да я ни то твоего, своего который вечер не вижу, — отвечала Донатова супружница.
— А моего все бригадир посылает на мельницу зерно сушить, — стонала от возмущения Граня Борисова, — вона, оказывается, где зерно-то. Ну я ему…
Не успели бабы, опомниться, как Гранька, схватив из-под ноги камень, бросила в среднее окно.
Зазвенели стекла. Надрывно залаяла собака.
Из разбитого окна высунулся Борис, затряс кулаками, что-то заорал, но Гранька зло хохотала. И другие жены в знак солидарности бросили по камню.
Первым осторожно выбежал «Федор Тихоныч Чижов и Катя Малина», пришибленно улыбаясь, не понимая бабьего гнева, в душе коря мужиков за подвох, он боком-боком и дернул через огороды. Евсей схватил свою за шаль и накрыл лицо, чтобы не визжала, раз не понимает. Донат степенно, но плотно взял под ручку жену, тихо что-то сказал, отчего та сникла, мирно пошли домой. Борис же выбежал злой, но Граньки уже и след простыл. Он погрозил вслед, вернулся за Тимофеем, старательно свел с крыльца. Подлая Заливайка крутилась под ногами. Надюшка приняла было мужа, но Тимофей отвел руки, пошел с Борисом. Тогда на крыльце показался Степан, покурил, поглядел на небо и вернулся в дом.
Проводив Тимофея, на бегу задыхаясь от ярости, летел Борис домой. Ногой с лета бухнул в дверь. Но предусмотрительная Граня накинула засов.
— Открой… Открой, хуже будет.
За дверью всхлипнули. Услышал женин голос:
— За что же мне такое наказанье? Четыре года ждала, ждала его, проклятого. На подушках все цветы от слез вылиняли. Ни весны, ни лета не видала, как лошадь работала, жива как осталась в стужу да в голодуху… Бьешься, как рыба, дети орут, скотина кричит, всех обойди, всем поднеси. А этот, ирод проклятый, не успел вернуться, норовит морду в сторону…