Борис слушал жену, и гнев постепенно улетучивался.
«А ведь права она, — подумал, слабея, — три месяца как вернулся, а уж невмоготу, отдушину ищешь. Как они все годы здесь без нас-то управлялись?..»
Граня не унималась.
— Грань, — позвал Борис мягко. — Открой, милая…
За дверью стихло, потом загремел засов.
Не спится ночью Фетине, не заботы томят ее головушку, чудится ей, что звенят бубенцы на гриве лошади, поют и пляшут на ее свадьбе гости. И суженый смеется и шутит среди этого мелодичного шума, и она вскрикивает: «Это ты ли, любый?!» — «Тут я!» — откликается он, и голос его звенит, то приближаясь, то удаляясь, и спит она не на соломенной кровати, а на моховых подушках, и журчат реченькой-говорушкой подружек ее голоса. А по буграм пахуче-зеленым цветет земляника белая… Чу! Опять бубенцы зазвенели, бубенцы с ее свадьбы, и в шали она розовой, и жених возле, — смеется и обнимает ласково, и одаривает всех подружек — горстями пряников да леденцов, а ее — поцелуями горячими. Все горячей и горячей, вот-вот сожгут они ее щеки, губы, сердце в груди. Мелькают пестрые пятна перед глазами, и в темноте избы они освещают печь, стол, широкую лавку и маковки кровати. А голос любимого все отдаляется и отдаляется, сани все дальше и дальше, на том конце деревни.
Она не отпускает, не может отпустить и выходит сквозь железные обручи кровати, сквозь стены пустой избы и догоняет, догоняет…
Деревня тонула в сумерках под добротным одеялом облаков, набухших от готового снега.
С рассветом он выпал. Лежал недвижным покрывалом.
Но вот деревня заскрипела дверями дворов, сеней и, выйдя с крыльца, бойко заторопилась, как молодайка или обновленная вдовушка на колодец за водой, к соседям за заваркой, задымила печами; потом засобиралась на работу и… выхолостилась малость, оставила радоваться первому снегу тех, кто всегда удивляется, — малых детей.
Они облепили окна, приплюснув носы к двойным уже рамам, стали выбегать без верхней одежды босиком на заулок и плясать, хватая недолетевшие снежинки. Между ними бродили удивленные куры, клевали сыпавшееся сверху белое зерно и глотали.
Окна в доме Вари-Фетинки были наскоро заткнуты. А сама она залезла на крышу в одной кофте, простоволосая, — осматривала трубу, постукивала и заглядывала внутрь.
Второй послевоенный июнь стоял жаркий, влаги не хватало. С одной стороны хорошо, и дальше сухость бы не помешала, сенокос выйдет богатый. С другой смотреть: кормовые и зерно не нальются, присохнут. Оводов, мух, комарья всякого расплодилось от зноя уйма. Скотина, та вся у реки пасется. У реки легче. Зайдут по брюхо в воду и стоят, и стоят, — все спасенье. Тем же, что на ходу, в работе, трудновато, от кровососной оравы не укрыться.
Лошадь под бригадиром не бежала, а приплясывала, крутя головой и гривой, молотила хвостом себя по крупу, а бригадира — по ногам. Иной раз даже тоскливо ржала, когда неумолимые твари застили глаза. Бригадир чаще обычного подъезжал к колодцам, окатывал из ведра себя, обмывал кобылу.
Но жара не жара, а в эту пору любой день на учете. Народу рабочего в колхозе негусто. Мужиков с фронта вернулось чуть. Да и те — кто на одной ноге, кто контуженый, кто слепой, кто как. Куда пошлешь? Огород разве стеречь. Работают в поле старики да старухи, дети. В основном же бабы с девками.
Разведчик Африкан Данилыч прибыл с войны цел и невредим, если не считать пустяка — частичного отсутствия правой руки.
Как всегда, по утрам делал он объезд бригады. Сегодня звенья все на местах. Кроме первого, которое в полном составе будто сквозь землю провалилось.
Вечером, как сейчас помнит, дважды заезжал к Авдотье, звеньевой. Не застал. Наказал матери ее: мол, с утра закончить прополку свеклы. И не видать. Одним словом — бабы. Может, председатель сам куда назначил?
Небо чистое, солнце на полдень — день добрый в разгаре, только и работать. Африкан забыл о жаре и страданиях лошади, проехал еще несколько участков — нет звена. Надо к звеньевой ехать. Может, случилось что не к месту.
В деревне тишина. Только гуси гогочут, переходя от одной тени к другой, да баушка Дуня в тон гусям кличет кого-то. Подошла к колодцу, открыла тяжелую крышку, заглянула в темноту, зажмурилась.
— Ты кого там, баушка, выглядываешь? Лягушат на жареху, что ли?
От Африканова оклика баушка вздрогнула, а две большие лягухи сорвались со стен и плюхнулись в самую середину. Уверясь, что внуков там нету, баушка повеселела: