Александр Иванович Куприн был неправ, не делая разницы между Шоломом Ашем, Волынским и еле понимающим по-русски гайсинским меламедом. Идишистский писатель Шолом Аш эмигрировал в США уже с первой волной еврейского Исхода, в том же 1909 году. Русский литератор Аким Волынский, теоретик модернизма и декадентства, застрял в Петрограде, не попав в первую волну русской эмиграции после Гражданской войны, когда Россию, по данным Лиги наций, покинуло около 1,4 миллиона человек[20]. В этот поток влилась и основная масса русской интеллигенции еврейского происхождения: только в Германии в 1925 году среди 253 тысяч подданных бывшей Российской империи насчитывалось 63,5 тысячи евреев, примерно четверть[21]. Наиболее благополучная и образованная еврейская элита, бежавшая от новой большевистской власти в 1918—1921 годах, разделила судьбу бедной и необразованной, но наиболее энергичной части российского еврейства, расставшейся с Россией еще до 1917 года.
А остался в России тот самый поминаемый Куприным гайсинский меламед, пассивный и никогда не выезжавший за пределы родного местечка. Он-то и перешел на сторону большевиков, став родоначальником нового народа, советских евреев, — да и то не сразу. Самой крупной еврейской партией, близкой к большевикам, был Бунд — он то блокировался с ними, то противостоял им. В пору наивысшего расцвета в декабре 1917 года в Бунде было 33,7 тысячи членов[22] (в партии большевиков тогда же состояло менее 2 тысяч евреев[23]). Но консервативным — чтобы не сказать косным — еврейским обывателям риторика Бунда была не по вкусу. На выборах в Учредительное собрание за национальные еврейские партии было подано чуть меньше полумиллиона голосов — из них за Бунд проголосовала всего 31 тысяча (еще около 50 тысяч — за другие еврейские партии большевистского толка), а все остальные предпочли сионистов и религиозные партии[24]. Евреи же, голосовавшие за общероссийские партии, выбирали, главным образом, эсеров и меньшевиков. И лишь когда большевики разогнали Учредительное собрание и доказали — железом, кровью и, главное, широкой поддержкой, которую они поначалу нашли в русском народе, — что они и есть настоящая власть в России, евреи из местечек двинулись на службу к “красному фараону”.
Некоторые из них сделали это по соображениям более высокого порядка: надеялись соединить заветы иудаизма с идеалами всемирной революции. Разбирая вещи умирающего сына житомирского рабби, красноармейца Брацлавского, автор “Конармии” видел, как “на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов”. Некоторые — таких было подавляющее большинство — просто увидели возможность прокормить себя и свою семью, заполнив вакансии в государственном аппарате, оставшиеся после вычищенных, арестованных, а то и расстрелянных чиновников. Но были и одержимые властолюбием и жаждой мести за ужас погромов — именно они оставили позорный след в памяти русского народа. Крупнейший русский писатель второй половины двадцатого века Фридрих Горенштейн с горечью писал об этой категории своих соплеменников:
“Такова печальная логика жизни. За общую беду, за общие унижения и страдания компенсацию в первую очередь требуют и в первую очередь получают худшие. Худшие из потерпевших своими действиями и своей моралью дают возможность свергнутым преследователям и палачам оправдаться и снова вернуться к прежним замыслам. Так местечковые сапожники с маузерами опошлили муки погромов и унижения черты оседлости”.
24
20 Будницкий, стр. 75; цифровые данныe из Radkey O.H. Russia Goes to the Polls. The Election to the All-Russian Constituent Assembly, Cornell University Press, 1990, p. 19.