Ну и ещё – про Артимона Мерзлякова.
Хватился тот утром фляг, рассказывали, пошёл по следу похитителей, до тракта по нему добрёл, а там и след их потерялся. Заподозрил Артимон Варфоломеич в содеянном Виктора и Флакона, ринулся было к ним, но тех, ему сказали, дома не было – так и конечно: ездили в город и добытое сбывали.
Вернулись, видно: дым-то над трубой – вернулись, значит.
Лёгок на помине:
Виктор прибежал. Телогрейка на нём расстёгнута, в снегу – падал, наверное, – дорожка от них до меня глубокая, узкая – бежать по ней неловко, а тихим шагом сейчас не пойдёшь – стужа не разрешает. В шапочке спортивной – на уши натянута, волосы из-под неё – только сзади. В валенках. Ботинки-то – совсем не по сезону нынче. Широко ноздрями, запыхавшись, раздувает – дым из них только, как у дракона, не вырывается. Отдал из горсти несколько листов лавровых, поблагодарил меня за то, что долг терпел я, и попросил взаймы теперь уж соли. Флакон принёс бутылку, говорит, картошку собрались варить, а посолить её и нечем. Улыбается. Не одолжишь, мол?
Одолжу.
Хотел было спросить, как у Флакона голова, жива-здорова, но вспомнил чьё-то: в чужие дела соваться – оплакивать чужих мертвецов, когда свой в доме смердит, – и не спросил, только подумал: пожалуй, целая, если к соседям в гости заявился.
Дал Виктору соли. Проводил его до крыльца. Двери за ним прикрыл плотнее.
Думаю:
Мать – несмотря на такой же вот мороз, каждый день, в пять часов утра, как штык, вставала, выходила – корову доила и кормила. Сама по дому управлялась, в девяносто-то лет. Пытаюсь за ней мысленно проделать то же самое – не получается. Уж сильно холодно на улице – мне тут, из дома-то. Да и корову, пусть хоть и мысленно, но не сумею подоить. Редко – когда не мать, тогда сестра моя – справлялась с этим. Доить корову казаку – позор великий; но у меня-то всё от лени. Брат же мой, средний, Николай, доил однажды. Тогда корова, смирная обычно, в подойник, полный молока, ногу свою поставила. Пришёл, помню, он тогда с дойки – сокрушался; а молоко телёнку, помню, вылили.
День куцый: встал, помаялся, глядишь, и вечер.
Взял Книгу. Прочитал:
«После сего я взглянул – и вот, Дверь отверста на Небе; и прежний Голос, который я слышал (как бы звук трубы), Говоривший со мною, сказал: „Взойди сюда – и покажу тебе, чему надлежит быть после сего“; и тотчас я был в Духе…
…„Свят, Свят, Свят Господь, Бог, Вседержитель, Который был, есть, и грядет!“; и когда Животные воздают Славу, и Честь, и Благодарение Сидящему на Престоле, Живущему во веки веков, – тогда Двадцать Четыре Старца падают пред Сидящим на Престоле, и поклоняются Живущему во веки веков, и полагают Венцы свои пред Престолом, говоря: „Достоин Ты, Господи, приять Славу, и Честь, и Силу, ибо Ты сотворил всё, и всё по Твоей Воле существует и сотворено!“»
Подложил дрова в печь. Топится. Не стихает. И как же мать жила одна тут! – об этом думаю опять, как не додумал. Но только думаю – ведь за неё и не прожил бы. А она, помню, когда бывал среди зимы тут, за каждый день, хоть и такой вот, шибко лютый, благодарила Бога, за дар чудесный принимала. Помолишься, дескать, и Господь укрепляет: идёшь, мол, и делаешь. А лежать-то всё, мол, да охать станешь – тогда уж только помирать – лежи, сдавайся. Богу угодно, мол, чтобы мы трудностям противились, а не добру.
Побыл опять возле окна, проскрёб в наледи дырку, разглядел лампочку на столбе – лучится через изморозь.
Вот так же в жизни иногда: всё куржаком будто затянет – без просвета, проскоблишь от отчаяния дырку, посмотришь – и Свет будто увидишь: грядущего ко Мне, не изжену вон, – душа смирится, оживится.