– А-а.
– Не холодно, – отвечаем мы.
Убрала Марфа Измайловна со стола, тряпкой вытерла столешницу, с тряпкой в одной руке и с крошками в другой, ушла на кухню – ужин там готовить будет: родители Рыжего и его старшие братья и сёстры с работы вернутся: кто-то на обед из них, а кто-то – к ужину. Он же, Рыжий-то, – поскрёбыш.
Иван Захарович положение поменял – прилёг на свою койку, захрапел тут же.
Подошла к нему бабушка Марфа, вынула из его рта трубку, на табуретку рядом положила.
– Горе, с ём одно и тока, – говорит. – Дак и вобшэ-то… как рабёнок.
Сидим мы с ним, с Рыжим, за столом, он, Рыжий, и говорит мне:
– В эмтээсе ёлка скоро будет. Ну, и – в клубе.
– На эмтээсовскую меня не пригласят, – говорю. – У меня никто там не работает.
– А я буду, – говорит Рыжий. Сказал так и говорит нараспев, мечтательно: – Мандари-ины, пряники… Ох, и напотчуюсь там… до тошнотиков.
– Да-а, – говорю я. – Подарки.
– Ну, – говорит Рыжий. – Дак а в клубе вместе, поди, будем. Туда-то всех пустят. – И говорит он, Рыжий: – Я стишок хороший расскажу, про Ленина, а Дед Мороз мне даст конфеток. Дак и ты, – говорит, – можешь.
– Чё? – спрашиваю.
– Стишок-то.
– А-а, – говорю. – Да я не помню никакого… такие только… матершинные.
– А я тебя научу… Тоже хороший, – говорит Рыжий. – Запоминай, – говорит. И говорит: – Одинаж-ды один – идёт гражданин. Одинажды два – идёт его жана. Одинажды три – они в комнату вошли. Одинажды четыре – они свет потушили. Одинажды пять – они лягли спать…
Хороший стишок. Складный. Я его сразу же и запомнил. И расскажу его после, на новогодней ёлке, в клубе. Со сцены. Громко. Не до конца, правда: брат меня со сцены почему-то сдёрнет. Но Дед Мороз, со съехавшей на одно ухо бородой и с шапкой на затылке, долго потом смеяться будет, со сцены спустится, подойдёт, погладит меня по голове и из своего мешка насыплет мне за рубаху много конфет и пряников, которые мы с Рыжим и съедим дружно в тот же вечер.
– Давай, – говорит Рыжий, обучив меня стишку, – в карты поиграем. В «пьяницу».
– Давай, – говорю.
Достал Рыжий из-за настенного большого зеркала, которое, когда в него смотришься, отражает тебя какими-то извилинами и кругами, кого угодно там увидишь, а себя нет, колоду потрёпанных карт, послюнив палец, растасовал их поровну.
Играем.
Марфа Измайловна на кухне.
Иван Захарович храпит.
Ходики на стене тихо тикают, через каждые полчаса кукушка из них выскакивает, кукует, как ненормальная.
Никак игру нам не закончить: то у него, у Рыжего, в руках больше карт, то у меня. И надоело.
– Давай, – говорит Рыжий, сложив карты в одну колоду и засовывая её обратно за зеркало, – лутшэ порисуем.
– Давай, – говорю.
И только расположились мы с карандашами и с бумагой за столом, войну рисовать только начали, и Николай приходит – принесло же.
– Здра-асте, – говорит. Кому-то нужен ты, никто тебя не слышит. – А ну домой, – мне говорит. Видит, что я никакого внимания на него не обращаю, и добавляет: – Папка за тобой меня отправил.
– Ну, ё-моё, – говорю. – Пошли к нам, – предлагаю Рыжему.
– Чтобы не надоедал тут, – говорит Николай, а сам глядит не на меня, а на спящего Ивана Захаровича – шибко уж шумно тот храпит.
– Не-е, – говорит Рыжий. – Холодно на улице.
– А тут кого нам добежать.
– Не-е, неохота… Дома посижу. Жди уже вечером, то папка… чё-то чую.
Оделся я. Пошли мы с братом.
– Шуруй впереди, – говорит мне Николай. – Не люблю, когда ты сзади.
– А чё? – спрашиваю.
– Ничё, – отвечает. Взял меня за ворот шубёнки, поставил впереди себя, нахальный. Подтолкнул меня в спину. – Спокойнее, когда ты на виду.
В сенях скользких, да в потёмках, всё же уловчился я ему подножку сделать. Упал брат. Поднимается, слышу, и говорит:
– Ну, вредина.
А я проворно в избу заскочил – там он, при отце, меня не тронет.
– Ага, явился, гулеван. Почему же не к обеду? – спрашивает меня мама. – Я ж тебя предупреждала… Подавать тебе отдельно?
– Я пообедал.
– Накормили?
– Накормили.
– Так ты там, – говорит мама, – и жить, может, останешься?
– Я бы остался, – говорю, глядя на папку: нет тому до меня дела – шелестит опять газетами. – Поиграть даже не дадут, – говорю.
– Ещё не наигрался, – говорит мама. И говорит: – Коля, – это она папке, – я к Стародубцевым, вернусь когда, не знаю.
Встряхнул отец газету, глазами от неё не оторвался, от газеты: дескать, ладно.
А мама:
– Не успею если, сами тут управитесь… Но постараюсь… как там будет.
Я уже разделся. Раздевается и Николай – медлительный. Ущипнул я его за ляжку больнее и отскочил тут же на середину комнаты, к отцу поближе, подсел за стол после, отца напротив. Сижу. Вижу: показывает мне Николай кулак – ох, ну и страшно. А я – язык ему – куда обиднее. И папке краешек, из-за зубов, – пока не видит тот, в газету-то упёрся.