Именно эта верхушка, навязавшая в 1922—1924 годах партии режим своей фракционной диктатуры, сыграла решающую роль в возвышении Сталина. Сталин «сам был застигнут врасплох собственным подъёмом. Он ступал неуверенно, озираясь по сторонам, всегда готовый к отступлению. Но его в качестве противовеса мне поддерживали и подталкивали Зиновьев и Каменев, отчасти Рыков, Бухарин, Томский. Никто из них не думал тогда, что Сталин перерастёт через их головы»[793]. В продвижении Сталина в те годы «наибольшую горячность проявлял неизменно Зиновьев: он на буксире тянул за собой своего будущего палача»[794]. Все эти люди оказались не на высоте своей исторической задачи. В период пребывания у рычагов власти на равных ролях со Сталиным они безответственно играли с жупелами «троцкизма» и «фракционности», применяли методы политической интриги в борьбе со своими идейными противниками, ставили свои личные и групповые интересы выше интересов партии и революции.
Сталин — гений политической провокации — искусно использовал все эти моменты, натравливая одних лидеров на других, играя на их личных амбициях и разжигая между ними личную неприязнь. А его союзники — политики, достаточно искушённые в исторических уроках прежних революций, — тем не менее в своём фракционном ослеплении не желали видеть, чему они прокладывают дорогу своими потайными ходами и верхушечными комбинациями, и уж во всяком случае не предполагали, что запущенная ими аппаратная механика в конце концов нанесёт беспощадные удары по ним самим.
Все эти субъективные факторы, сработавшие в пользу Сталина, дополнились искусным использованием Сталиным своей аппаратной власти для подбора и выдвижения лично преданных ему людей. «Сталин всякое положение, всякую политическую обстановку, всякую комбинацию людей примеривал к себе, к своей борьбе за власть, к своему стремлению господствовать над другими. Если это ему было интеллектуально не по плечу, он сталкивал двух наиболее сильных конкурентов. Искусство пользоваться личными или групповыми антагонизмами было доведено им до большой высоты. На этот счёт у него выработался почти безошибочный инстинкт… Безошибочным инстинктом и неутомимой настойчивостью он всегда при всяком случае, по всякому поводу делал то, что может причинить затруднение другому сопернику, более сильному; с другой стороны, он почти с такой же настойчивостью стремился вознаградить поддержку, всякий акт личной верности»[795].
Обладавший непревзойденной способностью играть на низменных сторонах человеческой природы, Сталин безошибочно почувствовал, что смена бивуачного быта времен гражданской войны оседлым и уравновешенным образом жизни порождает в среде бюрократии тягу к материальным благам жизни, удобствам и комфорту. Сам продолжая жить относительно скромно (многочисленные дачи, расточительные приёмы и попойки станут непременным атрибутом сталинского образа жизни лишь в 30-е годы), Сталин шёл навстречу этим своекорыстным устремлениям, распределяя наиболее привлекательные посты и определяя размеры материальных выгод, которые бюрократы могли получить от этих постов.
Подбирая ставленников по признаку личной преданности, он учил их умению овладевать механизмами власти, использовать слабости своих сотрудников, противопоставлять последних друг другу и т. д. Всю эту бюрократическую механику, в которой немалую роль играла личная интрига, Сталин подчинял задаче создания привилегированной касты, всё более отчуждавшейся от народа и стремившейся удержать массы в повиновении. Политическое и бытовое перерождение правящего слоя изменило его нравы и позволило Сталину обретать всё большую уверенность и проявлять всё большую беспощадность в борьбе со своими противниками. «Сталин систематически развращал аппарат. В ответ аппарат разнуздывал своего вождя»[796].
Реакцией на эти процессы стало политическое расслоение в рядах старой партийной гвардии, выделение из неё значительной части, боровшейся с перерождением в своей собственной среде. Лидеры и идеологи левой оппозиции — это «люди того же слоя, той же правящей среды, той же привилегированной бюрократии, которые покидают ряды (бюрократии. — В. Р.) для того, чтобы связать свою судьбу с судьбой санкюлотов, обездоленных пролетариев, деревенской бедноты»[797].
Ожесточение и ненависть к левой оппозиции со стороны сталинцев носили социальный характер. Не случайно осью социальной программы бюрократии в её непримиримой борьбе с оппозицией стала борьба против социального равенства. Эта борьба облегчалась тем, что она происходила в годы нэпа, который по своей природе предполагал возникновение глубоких социальных различий, чрезвычайно обесценивавших в сознании масс национализацию средств производства и земли, основные социальные завоевания революции.
Разумеется, причины «советского термидора» не крылись в самой природе нэпа, а были связаны с более широкой совокупностью внутриполитических и международных факторов, которые были рассмотрены в нашей книге. Однако указание на совпадение во времени периода нэпа и периода подавления левой оппозиции важно для опровержения ходячих представлений о нэпе как наиболее светлой странице в истории советского общества. Показывая несостоятельность этого новейшего исторического мифа, А. Синявский, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к коммунизму, справедливо писал о годах нэпа: «Как известно, это сравнительно мирный и благополучный период, позволивший народу вздохнуть относительно свободнее и немного откормиться. Вместе с тем это время разгрома всяческих оппозиций и создания мощной сталинской консолидации, время перерождения революции как бы в собственную противоположность, в консервативное, мещанско-бюрократическое устройство. Достоин удивления факт, что в годы нэпа многие герои революции и гражданской войны проявили себя как трусы, приспособленцы, покорные исполнители новой государственности, как обыватели и конформисты. Значит ли это, что они в недавнем прошлом не были подлинными героями? Нет, безусловно, они были героями, они шли на смерть и ничего не боялись. Но изменился исторический климат, и они попали как будто в другую среду, требующую от человека других качеств, а вместе с тем — как будто в свою среду победившей революции. И вот вчерашние герои если не погибают, то превращаются в заурядных чиновников»[798].
Полностью соглашаясь с характеристикой этих социально-политических процессов, отметим неправомерность сближения Синявским внутрипартийных оппозиций 20-х годов с диссидентством 60—80-х годов. По своему историческому значению и своим историческим последствиям внутрипартийная борьба 20-х годов была гораздо масштабнее деятельности диссидентов периода застоя. Программа левой оппозиции была неизмеримо шире и научнее программы диссидентского движения. Можно даже сказать, что последнее не имело своей целостной программы, ибо взгляды его двух идейных лидеров — Сахарова и Солженицына — глубоко различны между собой. Наконец, расплата оппозиционеров 20-х годов за свои идеи и действия была во много раз страшнее той, которая выпала на долю большинства диссидентов недавнего прошлого.
Отмеченное Синявским изменение «исторического климата» имело глубокие социально-классовые основания. Партия большевиков, а также её противники однозначно воспринимали нэп как уступку развитию капиталистических отношений. Однако власть при этом осталась в тех же руках, которые руководили Октябрьской революцией. Эта власть ограничивала развитие капиталистических отношений теми пределами, которые не нарушали социально-экономических основ нового общественного строя: национализации крупных средств производства, банков и земли, монополии внешней торговли, планового начала в управлении экономикой. Поэтому само по себе введение нэпа, несмотря на возрождение и оживление капиталистических элементов города и деревни, не означало наступления термидора.