Володя не мог понять: как это? Разве они не заодно: папа и тетя Лида?
— А воровать порядочно? — Это тетя Лида. Так гаркнула — только держись!
— Ну прочла ты его дневник, и что? — совсем тихо спросил папа. И вдруг оглянулся на Володю. — Ты… Нечего тебе здесь… Иди гуляй.
А Володя не двигался. Вот оно что! Значит, не папа крался в комнату, когда он спал. Не папа потихоньку совал потом тетрадку в стол… Папка!.. Но ведь он знал… И не прогнал ее!
— А ты что, кроме высоких слов, предложил? — Мама перевела на отца японские глаза. И потом сразу к Володе: — А тебе я запрещаю эту дружбу. Понял? За-пре-щаю.
— Яжеговорила, Лёля меня одобрит! — снова возликовала тетя Лида. — Что же я для себя, что ли?
Ее одобрили. И кто? Мама. Значит, можно лезть в чужой стол, читать чужие письма, обшаривать карманы.
Тетя Лида не крадет.
Она честная.
Она рада Алькиной беде. Может ликовать.
— А ты… — кричит вдруг Володя. — Ты… хуже всех Рыба с человечьим лицом!
Папа удивленно наклонил голову:
— Ты, кажется, назвал Лиду русалкой?
Ведь папа не видел той голубой рыбины в окне художника. Мама подняла грозные сухие глаза.
(Просто диво — не скажешь, что плакала!)
— Не смей так разговаривать со старшими.
И тут — дзынь! — у двери. Неуверенно.
Все замерли. Кто это?
А Володя знал. Почему-то знал. Дернулся. Но тетя Лида, конечно, опередила.
Из темного коридора — как лучик:
— Володя дома?
— Пройдите в комнату.
Тоня остановилась у двери. Сразу смутилась. Потому что все вылупились, как сычи. А она тоненькая, руки врозь — растерянно.
Нельзя, нельзя было вводить ее! Надо было вызвать Володю, вот что. До тети Лиды это не доходит.
— Здравствуйте. Простите.
Почему они не вскочат ей навстречу! Будто им каждый день выпадает такое!
— Володя, я за тобой. Надо к Альке зайти.
— Вы что же, дружите, что ли? — Какое притворное удивление! Нелепая у него тетка!
— Да… — Тоня еще шире развела руки. — Да, вот мы втроем.
— Странно. Наверное, мама не знает.
— Нет, почему. Знает.
— И разрешает с ним дружить?
Тоня стояла, как на суде. Никогда, никогда, никогда больше она не придет в этот дом. Не спросит смело: «Володя дома?»
Все можно разрушить. И как легко.
— Ну, я пойду, Володь.
— Вы пойдете туда?
Что, что ей, чужому человеку, надо от Тошки?
— Да. Я не знаю, что с ним.
Тоне не хотелось быть невежливой, спорить с тетей Лидой. Но ведь она все равно пойдет к Альке. И она повернулась угловато, как всегда люди, когда на них глядят.
— До свидания.
И вышла. Тихо прикрыла дверь.
— Что за нахальная девчонка? — и это спросила мама.
Мама!
Тогда и Володя вышел. В свою комнату. Повернул ключ. Лег животом на диван и долго-долго лежал. И ничего не думал. Солнце перемалевало верхние листья тополя у его окна. Ветер вздыбил их. Может, кто глянет? Никто не глянул. Потом стало темнеть.
Под редкие городские звезды выплыли, как русалки, стосковавшиеся без дела и друг без друга соседки.
— Охо-хо. И все пьянство. — Это, конечно, про Алькиных родителей.
— Зеленый змий.
— …Ведет парня-то, а сам качается.
— Бит небитого везет.
— Вот-вот. Охо-хо. Глаза не глядят.
А уж глазам-то давно глядеть не на что. Разве только уши выручат. И они выручили. Выбрали из прочих звуков басовитое бормотание, как оно понемногу переходило в песню:
Надтреснутый тенорок повел втору:
— Охо-хо. Сынок чуть жив, а они поют.
А голоса шли своей дорожкой, давно проторенной. Спотыкались и подхватывали друг друга.
И вдруг — знакомое непопадание подстройки — неужели Алька? «Бум» — не в лад, «ах-ха-ха» — не в лад. А кто ж еще? Конечно, он. И потом ровное звучание баяна… Точно кто-то обнял стариков за плечи, растерянных, жалких.
Володя подтянулся, высунулся на улицу. Был виден только освещенный угол теплого окна, где за марлевой занавеской жили, пели, плакали люди.
— Как же так?
Конечно, пьянство — это гадко. Но, может, пьяницы тоже бывают разные.
Ну а те, на скамеечке? Ведь не пьют. И говорят все верно. Кое-что заранее знают — если плохое. Но они хуже, хуже этих вот пьяниц. Ведь если только плохое видеть — как жить? Вот тетя Лида кричала: «Слепая вера». А доверие?