«Этому человеку можно доверить». Значит, верят. Знают его и верят. Пока слепо. А уж он сделает, как надо. Не беспокойтесь! А если как она — это же все разрушить. Все подрубить. И как же — на себя ничего не уронить?
Или — доброта. Вот папа добр. С ним, с Володей, добр. С мамой добр. И с тетей Лидой. А ведь знал, что делает тетя Лида. (Ну, ее вообще больше нет для Володи!) Знал, сердился, а доброта помешала.
Как же так?
Разве может помешать доброта?
Или вот — запретили Альку. Разве вообще можно запретить человека?
Все равно, что убить его для другого.
Был человек. Для тебя. Его слова. Его дружба. Его верное плечо.
А они скажут — и нет?
Нет его дружбы, которая только тебе. Не Лехе, не Гоге, а тебе. Нет его силы («Не хочу впутывать») и слабости («Будет последний разговор. Придешь, а?»), всего, что он и что с ним: карусели, березового сока, ивовых пушинок в узеньких Тошкиных руках.
Разве так бывает?
А песня? Они же хотели придумать песню:
Володя улыбнулся своему, что хотели так легко отобрать. И немножко отняли. Потому что так уже не будет. Володя не мог бы объяснить, но знал точно.
Из окна широко шла темнота опустевшего двора. И холод. Володя подобрал ноги, скорчился. Диван качнулся и поплыл. Близоруко улыбнулся отец. Взмахнула толстыми нелепыми руками тетя Лида. Мама сжала Володину голову тоненькими, как у Тошки, пальцами, виновато заглянула в глаза:
«Ну да, я струсила. Я боюсь качелей». А качели летели вверх, к холоду и ветру.
И он на них — один. Никого на противоположном конце. Вперед — вверх… Но это был уже сон.
12
Володя прятался за березу в дремучем Измайловском лесу. А Длинный размахивал топором, прорубался к нему — бум! бум!
— Я тебя не обижу, братишка.
— Отстань!
— Работа легкая — смотри, — бум-бум…
— Совсем отстань!
Деревья падали все ближе, удары топора над ухом бум-бурум-бум.
— Володя!
Откуда-то — мама.
Да нет, какой же лес. Володя, одетый, на диване. Утро. Стучат в дверь.
— Ты что, заперся? Открой. — Он открывает. Пожалуйста.
Папа растерянный. Мама тоже.
У нее такое лицо, как было, когда Володя еще маленький без спросу ушел на улицу и потерялся, и потом нашелся. Будто она боялась, что его за дверью нет. И теперь рада, что он здесь. И все-таки сердита.
— Ты что, спал одетый?
— Да.
— Не разбирал постели?
— Нет.
— Вы все время так без меня? Николай?
— Ну что ты, Лёля.
— А что? Очень удобно. И не подметали. Ты хоть разок подмел у себя, сыночек, дорогой? Впрочем, у тебя нет времени! Надо дружбу вести.
Опять!
Но что это? Что это? Мама выдергивает ящик стола.
— Вот видишь? Нож. Холодное оружие!
(Ведь знала. Еще смеялась, когда он обменял этот нож на фонарь и револьвер в придачу — «облапошили тебя».)
Отличный складной нож. Лучшая сталь!
Нож тонет в кармане маминого халата.
— Мама!
— Никаких ножей! Никакого оружия! Хватит! Чтобы нас всех пересажали за разбой. Этого ты хочешь?
(А комната и правда как после разбойничьего налета. Тряпки — на пол, ценности — в карман!)
— Теперь будешь дома сидеть. Тройки исправлять.
Дверь хлопнула так, что дрогнули стены. Штукатурка под обоями застенчиво — трюк-тюрюрюк! — и гроза укатилась.
А Володя-то ждал!
Самое обидное было не это. И прежде мама кричала на него. В детстве шлепала. Он плакал. Ему было больно. Как если бы одна рука побила другую. Все равно это была его рука, часть его самого.
И вдруг почему-то она, эта часть, отделилась.
Он не заметил когда. И вот — он сам по себе, мама — сама по себе.
Она касается его, и он слышит это чуждое прикосновение.
«Нахальная девчонка!»
«А ты, кроме красивых слов, что предложил?»
А раньше нет. Раньше, как она подумает — так и он. Ее взгляд был его взгляд… «Нахальная девчонка…»
А Тошка (добрая Тошка!) говорила «красавица». «Твоя мама просто красавица».
Может, Альке было неприятно. О его маме так не скажут. Зато и она, наверное, не скажет, «нахальная девчонка». И про кого? Про Тошку!
— Быстро мойся и за стол, — кричит мама из соседней комнаты.
— Я не буду.
— Как знаешь.
Лезет в ноздри сладковатый запах жаркого. Стучат вилки и ножи. Потом все стихает.
Володя независимо проходит через их комнату. Мама сидит у стола и читает. Отец возится с проводкой.