— Какая?
— Нужная, понятно? Зажег газовую плитку и бросил в консервную баночку. Вот погляди, у вас на плите такая баночка непременно стоит. Ведь стоит?
— Да.
— Ну вот видишь. И тем не менее спички можно. Хотя, я повторяю — в них пожар. Впрочем, в гадких руках все оборачивается гадостью. Даже краски на холсте. Держи-ка чашку.
Чашки были глиняные и ставились прямо в ладонь — стола не было. Зато кофе очень крепкий и сладкий. Булку разломили пополам. Вкусно и по-братски.
— Учти, такого кофе тебе не приготовят нигде в мире. Не веришь?
Если б он сказал, что у сороконожки две ноги и что она воет, как шакал, — и то бы Володя верил.
Он огляделся, хотел сказать, что ему здесь нравится, но получилось почему-то другое:
— Я из дома ушел, — и сам удивился, как неуверенно прозвучало.
— Заучили? — спросил бородатый, перемалывая белыми зубами булку. Он не принял всерьез.
Но это почему-то не обидело.
— Ага. Заучили.
— Это потому, что любят.
— При чем тут любовь?
— Боятся за тебя.
— А что я делаю?
— Ну, все мы что-нибудь делаем. А страх, как сказал мудрец, советчик плохой. — Художник улыбнулся. — Не мучайся дурью. У тебя старики подходящие и потом — не так уж много людей на свете нас любят, — он поставил чашку на окно. — Ты вот что. Ты скорей определяйся.
— Как это?
— Ну, оформляйся, понимаешь? В человека.
— А что тогда?
— Да ничего. Кто же будет умного учить. Тебе сколько лет?
— Тринадцать.
— В деревне, брат, такие любую работу знают. Вот поедем на Север… — Он закурил, привалился к стене.
Володя даже задохнулся. Или он ослышался — «поедем»…
— …А… когда?..
— Через месячишко. Деньги получу и махнем. Ты ходишь хорошо? Не устаешь?
— Ого! Да я хоть тыщу километров!
— Ну тыщу — не тыщу, а пошагать придется. Я люблю пешком.
Нет, так оно все и есть. Не ослышался!
Вот с этим человеком они сядут в поезд, без узлов и всяких там «вымой руки», «не высовывайся в окно»…
И не на дачу, не в деревню — а на Север. Несколько суток пути!
Если бы Володя был чуть помладше, он бы вскочил, закричал «ура!».
Теперь он только поставил на колени чашку с недопитым кофе, глотнул воздух.
— Это точно?
— Замётано. Подрядимся на лесоповал. И работа хороша, и леса — на диво. Такие теперь в редкость. Зверье всякое ходит, человека не знает.
— Меня не возьмут.
— Возьмут. Сучки рубить возьмут. А люди там! Рослые да спокойные. С достоинством люди. Ничего напоказ не сделают — неловко. Перед собой неловко. А доброе сделают. Я там заболел, так, пустяк был. Но они ж не знают, городской все же. Так шофер ночью, после смены за врачом поехал, Я и не знал. А в тех лесах дороги нет — лежневка.
— Что это — лежневка?
— Бревна положены по трясине, — вроде рельсов. Тяжелая дорога. Привез врача и увез, а мне и не показался. Чтоб я не благодарил. Не нужно ему это. Да… Так хороши люди — даже писать их не могу, — слаб я еще перед ними, маловат.
Художник затянулся и вдруг резко смял папиросу, быстро встал.
— Ну, будь! — крепко сжал руку. — Заходи. — И, обняв за плечи, провел через коридор.
Воскресный день подошел к вечеру, поостыл, стал мягче. И люди то метались, а теперь передвигались осмысленней.
— Ой, прости! — сказала какая-то тетка, налетев на Володю.
Заметила!
Его точно расколдовали. Он обрел место среди улиц! Среди улиц своего города. Пожалуйста, выбирай. Эта новая — светло упакованные дома с игрушечными — желтыми, красными, голубыми — балконами. А это — старый переулок, любой дом спроси, он, как хранитель музея, начнет рассказывать о былом — кто да что… И речка в каменных берегах — тоже, как и Володя, идет через город, через свой город, и город отражается в ней, определяет ее цвет и рисунок, ее холод и теплоту. И позванивает, позванивает над головой железными лепестками. (Вот ведь придумал как!) Город. Хорошо иметь свой город. Свои любимые улицы. Свой (подумать только!) парк. В Измайлове. Свой двор. (Володя не заметил, как ускорил шаги.)