Братья сразу подскочили:
— А ну, поможем! Дашь на кино?
Новый перекинул ногу через борт:
— Отойдите, спрыгну.
«Вот это парень! — Володя поежился от зависти. — Так и надо вести себя с чужими. Чтоб зубы не скалили».
Когда вещи унесли, шофер подал из кабины круглую корзинку, замотанную тряпкой. Из-под тряпки продралась щенячья лапа.
— Ну, ну, не балуй! — прикрикнул на нее парень, и лапа спряталась. А парень ни на кого не глянул. Унес корзину и захлопнул дверь.
Стемнело. У новых жильцов зажгли свет. И пошел теневой театр сквозь марлевую занавеску (занавески все же на окно повесили).
Сперва сморчок и горбатая ставили ящики, как кубики, один на другой. Получился шкаф.
— Охо-хо! Чудеса, да и только! — Это со скамеечек.
Потом подняли железную кровать. Каждый стал тянуть к себе. И вдруг — знакомый женский бас:
— Куда, куда свою к окну волокешь?
Мужчина открыл рот, а слов не разобрать.
И опять женский бас:
— А мне солнышка не надо?
Сморчок, видно, только рот умел разевать, а уж озвучивала она.
Вот тут и отперлась дверь — дождались ребята. Новый парень выволок щенка под мышкой. Тот вырывался, отпихивался лапами. Парень деловито поставил его, пристегнул к ошейнику ремешок.
Ну ясно — вот как надо выводить на прогулку собак. Только так. Это дело серьезное.
Леха Кирюшкин сразу подскочил:
— Немецкая?
— Восточноевропейская, — ответил парень. Свысока ответил. Но братья Кирюшкины — двойня, все им надо:
— Почем купил?
— Может, продашь или сменяешь? Во ножичек! — У Лехи был отличный кортик.
Парень не ответил. Ухмыльнулся, как точку поставил. И протянул руку:
— Будем знакомы. Меня Алька звать.
Ребята пожали эту руку.
— Откуда приехал?
— Недалеко здесь жили. У метро. Красный семиэтажный знаете? Ну вот, наверху. В голубятне.
Алька достал папиросы:
— Курите.
Гога сразу отвернулся:
— Не курю.
Володя Черных перекатил ногой камешек: взять — не взять?
Алька его обнес.
Братья Кирюшкины помялись и переглянулись. Не то чтоб братья не курили, но в открытую… Ведь сто окон, не меньше…
— А мне что, — сказал Алька. — Я не спрашиваюсь.
— И не ругают? — позавидовал Ленька.
Алька только ухмыльнулся.
Ясное дело — так ведут себя независимые люди.
А из-за марлевой занавески вдруг — ни с того ни с сего — женский бас завел песню:
И тот, что только рот умел разевать, с пьяной хрипотцой поддержал:
— С новосельицем! — скривилась тетя Шура — соседка, проходя мимо ребят. — Охо-хо. Алкоголистов у нас еще не было.
Алька подобрался, как для драки, прищурился. Глядел на ребят, будто отталкивал каждое слово, что о его родных скажут. И никто не сказал.
— Можно погладить? — спросил Володя Черных.
— Валяй.
Володя поднял щенка. Теплый такой, лопоухий. Пахнуло псиной. Щенок дернулся и лизнул в нос.
Засмеялись.
— Где-то я тебя видел, — еще смеясь, сказал Алька.
— Нет, — смутился Володя. — Я бы запомнил. У меня на лица память, как у сыщика.
— У меня, брат, тоже память. — Алька затоптал папиросу, сплюнул. — Знаю. На картине видел. У этого вашего художника. Он вещи свои перевез, я попросил посмотреть, он и распаковал.
Володя покраснел:
— В блокноте, да?
— Нет, большая картина. Карандашом, правда, нарисована.
— Перерисовал, значит, лунатика, — хмыкнул Леха Кирюшкин. — Чудной был мужик.
— Что так? — сощурясь, спросил Алька.
— Мажет-мажет целый день…
— Тебя, что ли, мажет?
— Зачем меня? — Леха обиделся. Переглянулся с братом: чего, мол, взъелся новенький? А. Володя вспомнил, как бородатый сидел в своей комнате, работал, никого не трогал. И чего хорошие люди уезжают?
— У него выставка была, — ни на кого не глядя, важно заметил Гога в кремовых штанах. — Отец говорит, приняли не очень. — Отец его журналист, не просто так.
— Значит, вам с отцом не понравилось? — едва заметно ухмыльнулся Алька. — Ну, будь здоров! — и протянул Гоге руку. — Привет папаше. — Гога обиделся, но руку подал. Алька всем по очереди пожал руки: — Бывайте, ребята. — Прежде никогда не прощались за руку. Но это было, конечно, упущением. — А ты, парень, сам не рисуешь? — вдруг спросил Алька Володю.
Володя опять покраснел. И насупился. Этот Алька ждал от него — не зря же его художник рисовал: а он не смог.