«Римляне достигли большого искусства в изображении человеческих лиц Скульпторы передавали даже характер человека…»
— Я ей говорю — на что мне твои знакомые? А она: «Не к вам ходят». — Как же, — говорю, — не ко мне, Квартира-то общая. Ну ей и крыть нечем.
Тут история, там история — одна интересней другой.
«Дела божественного Августа». Божественный Август — император…
— Чулочки капроновые носит!
— Это уж от родителей… Не давали б денег…
«Деньги за земли, которыми я наделил солдат…»
— Мой фант! Мой! — Это малыши орут. — Даю тебе в лодочку Нинку, Валерика и Женю. Кого утопишь, кого на берегу, кого с собой…
— Женьку утоплю, Валерика — на берегу…
«Что можно сказать о могуществе Августа?»
Деньги он кому-то дал… На чулочки, что ли…
— Пошли, Володь, — говорит Алька. — Все равно учить не дадут.
— Идем.
Они постояли на тротуаре, в тени дома. Во дворе есть и тень и солнышко — кому что нравится.
Алька закурил.
— Охо-хо, — осудили со скамеечек. — Молодежь!
— Пошли воду пить, — сказал Алька. Он звякнул медяками. У него всегда мелочь в кармане.
— Володя! — Это тетя Лида заметила его с Алькой. Воспитывает.
— Сейчас.
Но тут из Гогиного окна донеслось зычное шипение. Включили, значит, магнитофон. У Гогиного отца, журналиста, чудные пленки есть. И вот не то запел, не то заговорил человек:
Володя и Алька переглянулись.
— Охо-хо, взрослые люди чем занимаются! — Эта из цветника, где скамеечки. — И дети слушают.
— Потом дивимся, откуда озорство!
— Володя!
— Иду!
Истошный все же голос у тети Лиды. И очень уж содержательный, Вот сколько содержит:
«Я забочусь, заменяю мать.
Я устала.
А он опять с этим хулиганом».
Это не считая обычного «пора обедать».
На скамеечках сочувственно притихли. Там понимают: вот старается женщина, а мальчишка вольничает. Был тихий, теперь грубит. Потому что в плохой компании.
— Володя!
Перекидывается мостик понимания от скамеечек к окошку. Тетя Лида на этом мосту — в мученическом наряде.
— Володя!
Она на виду у всего двора. Для них, для соседок, надрывает она свое дорогое горло. А не для Володи. Что он ей.
У, крикунья!
5
Володя вышел во двор и не узнал. Что-то изменилось. А, это тополь. Развесил чистенькие нерасклеенные листья. Высветлил двор.
— Бери хлеб или деньги, — сказал Алька, — поехали в Измайлово. На все воскресенье.
Володя — по лесенке, на свой третий — зырк-зырк по полкам буфета — пусто, в ящике трешник — хорошо! А где же отец?
Захлопнул дверь и вниз по перилам.
— Все в порядке!
— Не поскупился твой старик, — не то одобрил, не то осудил Алька.
Володя промолчал. И они пошли. И солнце пошло с ними: подсушивало землю в выбоинах тротуаров, прыгало зайчиками из окон. Всюду свет!
Автобус был свободный, и кто ехал в нем — тоже, конечно, в Измайлово. Куда же еще?
— Я ножик взял, — сказал Алька. — Ножик был охотничий, «лиса», на рукоятке зверь вырезан.
— Ты ходил на охоту? — спросил Володя.
— У, сколько раз. С отцовым братом. Он под Калугой живет. — И замолчал. Потому что за окнами пошли бревенчатые домики с палисадами, и там все зелено — будто на какой юг приехали.
С Алькой было уверенно. Он и молчал хорошо. Глядит в окно и молчит и думает. Володе тоже так нравится. А то Гога заведется рассказывать — не хочешь, а слушай. Или Леха с Ленькой начнут возиться…
— Пошли! — Где сойти, Алька тоже знает: автобус остановился у леса. — А лес-то был разноцветный, что ни куст — то разные листья — зеленый куст, беловатый, даже коричнево-красный. Там были большие деревья и, может быть, даже звери… Трава поднимала землю, прорезала сухие листья. Пахли кусты смолою. Пахла трава травою. А земля — свежо и настырно землею, землею!
— Стоп! — сказал Алька и кинул раскрытый нож. Нож застрял в толстой коре березы. И вдруг — кап-кап, кап-кап по сухим листьям.
Березовый сок!
— В лесу не пропадешь! — крикнул Алька. — Пей!