После отпуска недели две прошли относительно спокойно, хотя в стране происходило что-то не очень хорошее. Из телевизоров доносились слова «девальвация», «гэкэо», «кириенко». Но меня это дело не напрягало. Зарплата моя составляла триста баксов. Ее вполне хватало на нехитрые холостяцкие нужды: книги, диски, пиво, дешевые тряпки. О происходящем в экономике Российской Федерации я не задумывался до тех пор, пока наш шеф, генеральный директор компании, не выдал мне в качестве месячного жалованья вместо положенных трехсот долларов пачку деревянных рублей.
— Валюты временно нет, — пояснил он угрюмо и как-то отчаянно хлопнул крышкой своего ноутбука, словно заявив своим движением: «Finita la comedia!» (Ноутбуки в те годы были здоровые, тяжелые, и крышки их хлопали звучно.)
Через пару дней после выдачи мне стопки деревянных состоялось общее собрание нашей компании.
Помню, как мы все встали около стеночки и замерли… Наш шеф, человек, в общем, гуманный, умный и позитивный, редко позволявший себе злиться, в те минуты был мрачен и сердит. Список уволенных он зачитывал с некоторым раздражением, будто выкинутые с работы люди чем-то его обидели. Его настроение объяснялось просто. Дать невиновному человеку под зад коленом гораздо легче, если искусственно возбудить в себе неприязнь к бедняге. Такая вот психология. Только что-то не очень хорошо получалось у нашего начальника злиться. Выглядел и воспринимался он довольно безобидно: уныло опущенные плечи, недостаточно уверенный, хоть и злой, голос, слегка растерянный взгляд. Он явно переживал, что вынужден выгонять народ на улицу, но пытался строить из себя крутого. Ведь если изгоняющий недостаточно крут, изгнанники могут поднять бесполезный шум и усложнить и без того непростое положение. Среди уволенных оказался молодой мужичок, отец двух маленьких детей… Маленький безобидный очкарик.
Я же в черный список не попал, так как трудился на низкой должности, по большей части физически — подай, принеси, отвези, отправь, купи и тому подобное. Но в течение второй половины августа 1998 года я из более-менее самостоятельного и относительно состоятельного московского обалдуя превратился в обалдуя «с голой жопой», как выразилась моя бабуля. Бабуля, кстати, и не то видела — войну, госпиталь, репрессии. Что ей эти 90-е?
Перед тем как грянул кризис, Борис Николаевич Ельцин клялся, что дефолта не будет. Даже вроде обещал в случае нарушения своей клятвы лечь на рельсы. Кризис грянул, на рельсы, слава богу, никто не лег. Но зато я на всю жизнь уяснил, что если власть что-то серьезно обещает, клянется, значит, все будет точно наоборот. Если власть сказала, что люди никогда не будут летать, значит — беги заказывать пиджак с чехлами для крыльев; если она поклялась, что голода не будет, — запасайся консервами. Моя бабуля, между прочим, до конца своей жизни хранила в своей кладовочке бруски хозяйственного мыла, упаковки спичек и мешки с солью. Сталинские и хрущевские облигации она тоже хранила. Под матрасом. Кажется, они так и прогорели, превратившись в нумизматическую редкость.
Как известно, беда не приходит одна. Именно в разгар этого чертового кризиса меня угораздило влюбиться. Казалось, о каких таких «шуры-муры» может идти речь, когда того и гляди какой-нибудь ядерный реактор взорвется из-за того, что его сотрудники забастовали. Но ничего не поделаешь…
В Москве в первые дни дефолта творилось что-то невероятное: банки и магазины позакрывались, заведения общепита и развлекательно-увеселительные объекты чуть ли досками не забили, как во время военной осады, народ судорожно метался, не зная, что делать — то ли покупать валюту у спекулянтов, то ли сдавать ее, пока она находится на астрономической высоте. И вот в этот неблагоприятнейший момент состоялось наше первое свидание. Я пригласил свою девушку, в недалеком будущем невесту и жену, погулять на ВВЦ. Интересное это место — Выставка достижений народного хозяйства. После развала Советского Союза сей уникальный государственный заповедник бахвальства превратился в роскошный некрополь — мертвый псевдоантичный город, гигантское кладбище былого величия. Под каменными изваяниями тучных коров стали торговать корейской и китайской бытовой техникой, а павильоны, демонстрирующие некогда высочайший уровень советской промышленности, науки, техники и культуры, забили тюками с турецкими и опять же китайскими шмотками. Но когда мы пришли на ВВЦ погулять в тот незабываемый августовский денек, то уже не обнаружили ни технику, ни шмоток — торговля капитально подвисла… Образно говоря, ВДНХ умерла два раза. Первый раз, когда превратилась из почетной выставки в бесславный базар, а второй раз — в августе 1998-го, когда вообще опустела и обезлюдела. Не удивлюсь, если я стану свидетелем ее третьей, уже окончательной, гибели, когда она попадет в программу какой-нибудь реконструкции и модернизации.