Через полчаса, спустив все наличные деньги, Гирейханов играл уже на свою долю в предстоящей «разнице» в ценах вагона подошвенной кожи. Впрочем, такие ставки принимал от него один Патер, остальные вежливо, но твердо признавали лишь наличность.
— Пять процентов моей доли в прибыли, — многозначительно шептал Гирейханов отцу Даниле.
Патер кивал головой в знак согласия, сдавал себе и Гирейханову карты, подносил их к глазам, осторожно раздвигал и затем со стуком опускал на стол руки ладонями вверх.
— Девять! — Потом он поворачивался к Феде Красса. — В банке тысяча! — говорил он, вытаскивая из кармана деньги.
— Крою, — неизменно отвечал Федя сдавленным от волнения голосом.
Он давно отыграл свои триста рублей и уже сам не знал точного счета выигрыша. Перед ним лежали смятые пачки кредиток.
Патер неуверенной рукой сдавал карты, с тоской ожидая неудачи. Он не ошибался: Федя забирал у него ставку за ставкой…
Игра теперь шла, по сути дела, только между Патером, Гирейхановым и Федей.
— Пять процентов разницы, — поспешно сказал консул: ему показалось, что на этот раз банкомет Патер обходит его картой.
— Нету, эмаста, процентов, нету разницы, — вежливо отозвался монах, утешая сам себя мыслью, что если он проиграл наличные деньги, зато выиграл всю будущую прибыль от крупного и абсолютно надежного предприятия.
— Как нету? — испуганно спросил Гирейханов.
— Нету! Ни одного твоего процента нету, все теперь у меня!
— Ну, это мы еще посмотрим, — вдруг сказал с откровенной наглостью консул Эквадора, вставая и с шумом отодвигая стул.
— Поцему посмотрим? Зацем посмотрим? — загремел отец Данила, вскочив в свою очередь и бросив на стол карты, разлетевшиеся веером.
Назревал, по-видимому, скандал. Федя испуганно сгреб свои деньги и с лихорадочной поспешностью стал рассовывать по карманам. Спотыкаясь, он бросился наутек. Партнеры взялись за шапки.
— Неудобно, неудобно, — озабоченно говорил Гирейханов, подвигаясь к двери, — святое место, монастырь, и вдруг — в подвалах какая-то кожа, спекуляция… Что скажут у нас, в Эквадоре?
Огромный, грузный монах легко, как мальчик, подбежал к коварному гостю, однако «гадючья глиста» увернулся с неожиданной ловкостью и оказался уже за дверью.
— Безобразие! В святую ночь в карты играет. Хорош монах! — донесся из гулкого коридора его удаляющийся голос.
Отец Данила застонал от ярости. Он понял, что консул республики Эквадор пошел искать другой приют для своего драгоценного товара, источающего сладостный аромат крупного денежного куша…
Гирейханов искренне презирал не только таганрожцев, как жалких провинциалов, но и Таганрог. «Что это за город, в котором нет даже порядочного кафешантана?!»
Таганрожцы представлялись ему смешными, отставшими от жизни людьми, не слыхавшими о настоящей жизни, когда мужчины даже спят во фраке и все сплошь разочарованы в любви.
Консулу было уже за сорок, он высох, как мумия, но и он мечтал. Мечты его были о богатстве, сказочно огромном богатстве.
Гирейханов шагал по щербатому тротуару вдоль молчаливых одноэтажных особнячков и вспоминал обманутого им Патера с насмешкой: «Не будь простофилей!» Но сейчас это — в сторону, сейчас надо найти верное пристанище дли все той же подошвенной кожи. Да, прибыль прибылью, а товар надо было вывезти со склада немедленно: в городе становилось неспокойно, рабочие «бунтовали». Чего уж лучше? Большевистская группа завода, Эвакуированного сюда из Прибалтики, выпустила листовки:
«Уже третий год тянется кровавая бойня, никому не нужная, кроме заводчиков и прочих пиявок, присосавшихся в народу…»
А вчера на кожевенном заводе неизвестной рукой листовка была наклеена на стене проходной, а рядом с ней — довольно похожая на Гирейханова карикатура с надписью: «Вот это самая гадючья глиста и есть. Ему война на пользу!»
«Еще, чего доброго, подожгут склад или воспрепятствуют вывозу! — с тревогой думал Гирейханов, покинув негостеприимные монастырские стены. — С Патером не вышло, должно выйти в другом месте, и как можно скорее!»
Не доходя до базарной площади, Гирейханов свернул в переулок и вскоре вошел в один из дворов. Теперь его мысль работала в новом направлении: «Если на то пошло, кожу надо спрятать не у жадных монахов, а на квартире у кого-нибудь из заводских рабочих, многосемейных. Эти сговорчивее!»
Гирейханов решил пойти к рабочему Дроздову: «Забастовщик, но у него, говорят, чахотка, а семья — сам-шёст. Не может не нуждаться и, конечно, легко клюнет на выгодное предложение!»