Тулупник был невысокого роста, с резкими, выступающими скулами, зато подбородок его был скошен и туп, глаза ясные и насмешливые. Он носил домотканую одежду цвета ольховой коры. Выпятив грудь, он решительно уселся рядом с Хиндом на скамью, подле печки, и, опершись ладонями о колени, тотчас распорядился принести овчину, которую ему предстояло кроить.
Пока Хинд ходил за шкурами, портной оценивающим взглядом прошелся по избе, однако ничего не сказал, только нетерпеливо похлопал ладонями о коленки. И тут он заметил выглядывающего из полумрака мальчика, который думал о том, что этот коричневый человек принес с собой в избу чужой запах.
Портной словно прочитал мысли паренька и, по своему обыкновению, громко, бесцеремонно спросил:
— Чего вынюхиваешь из своего угла? Поди сюда, поговорим как мужчина с мужчиной. Сколько тебе лет, а? Месяц молодой? Да только я тебя моложе буду. Как звать-то?
— Мооритс,— робко отозвался мальчишка.
Лучина, воткнутая в щель каменки, зачадила. Портной потер слезящиеся от дыма глаза и отодвинулся подальше.
— Тоже мне имя,— разочарованно протянул он.— Куда красивее имя Юри, меня зовут Юри. Ну что, закон божий знаешь наизусть?
Взгляд Мооритса, словно в ожидании подсказки, скользнул по стене, полу, прялке, стоявшей в изголовье кровати ключницы. Этот чужой человек лез к нему в душу, будто хотел навести в ней порядок, лез, как козел в чужой огород, лез, несмотря на кнут пастуха, делая вид, что не замечает его.
— Вроде,— ответил Мооритс.
— «Вроде»,— передразнил его портной.— Так только слабаки говорят. Отвечай прямо, как оно есть, не терплю врунов. Всю жизнь от себя отрывал, а людям давал, всех выручал, как мог, шубы и прочую одежду шил, вишь, все пальцы исколоты, все с себя снимал и другому отдавал, ежели в том нужда была. Хорошему-то человеку ничего не жалко, а только где его возьмешь, хорошего-то человека, мало их на свете осталось, я всего троих и видал на своем веку, не знаю, доведется ли еще увидать. Один был деревенский придурок, потому и не делал никому зла. Из-за этого убогого слепца не видать бы мне своей шубы, да только мызник его раньше из ружья пристрелил, чтоб не маячил на дороге, лошадей его не пужал. А мне своей шубы не жаль, я раздаривал направо и налево…— Он помолчал немного, сплюнул презрительно на пол и, уставившись в угол, где сидел понурый Мооритс, позвал уже совсем иным тоном: — Мооритс, поди сюда!
Сирота нерешительно вышел на свет, падающий от лучины. Портной оглядел его с ног до головы, потрепал по плечу, пощупал руки, словно лошадиный барышник, только что зубы не посмотрел.
— Чего это ты такой худой и хлипкий? — спросил он.— Шея тонкая, ровно катушка без ниток.
— Изголодался…— пробормотал тот смущенно.
— Переходи в царскую веру, там накормят и полную пригоршню денег дадут в придачу.
Мооритс не нашелся что ответить, портной и не ждал ответа, знай гнул свое:
— Закон божий надо выучить назубок. Не то конфирмацию не пройдешь. У меня на что тупая голова, и то прошел, и вперед не пропаду.
В избу, согнувшись под тяжестью шкур, вошел Хинд и свалил их белой горкой на стол. Портной Пакк вскочил
со скамьи — посмотреть, но сначала, указав на паренька, заявил:
— Этого мальца, хозяин, я беру себе в помощники, иначе не поспеть, мне еще пол Прингиской волости обшить надо.
А Мооритсу сказал:
— Слышь, ежели бы хозяин умный мужик был, то послал бы за шкурами батрака, батрак-то все сильнее хозяина, на то он и батрак.
После чего портной приступил к делу. Недовольно перебирал шкуры, перебрасывал с места на место, водил по ним костяшками пальцев, тер и мял, щупал и гладил, кашлял досадливо, отхаркивался и смачно сплевывал на пол, потом сердито, словно выносил приговор, произнес:
— Негодная работа, никуда не годная работа! Пленка не снята, шерсть вся в муке. Кто ж так шкуры дубит, эх, попался бы мне сейчас этот дубильщик, я б с него самого шкуру спустил. Только второй раз я эти ошметки дубить не стану. Мооритс, поди сюда!
Мальчик, верный как тень, уже стоял возле своего временного господина.
— Поскобли-ка мездру да муку выбей, шкура должна быть чистая и красивая.
Сирота переминался с ноги на ногу. Наконец набрался храбрости и спросил:
— А чем скоблить?
Коричневый человек выставил свои и так выпирающие скулы и надменно проговорил:
— Скобли чем хочешь, по мне хоть языком лижи. Мало добрых людей на свете, ох мало, почитай совсем нет.
— Много ли тут пленки, пусть так,— тихо возразил Хинд.
Тулупник гневно глянул на него, ощерился, обнажив испорченные зубы.