Хинд подпрыгнул как на пружинах, сгреб со стола деньги и сунул в карман шубы.
— Все, ухожу в теплые края, делайте что хотите,— отрезал он и зазвенел деньгами в кармане; на него снова нашло наваждение.
Судья был порядком удивлен, и борозды на его щеках обозначились еще резче. Помолчав немного, он сказал официальным тоном:
— Я пришел к тебе, Хинд Раудсепп, хозяин Паленой Горы, чтобы позвать на мирской суд в понедельник утром!
— Лучше бы ты дал воз соломы,— перестал звякать деньгами Хинд.— Давно ли у вас, у крючков, был. И батраку надо было положить за всю лошадь выплачивать, он совсем не слушается меня.
— Суд, равно как и бога, надобно уважать, Хинд Раудсепп,— ответил с полной серьезностью Аялик и медленно поднялся со скамьи.— Но так и быть, на первый раз прощаю… А в понедельник предстанешь перед судом.
И он, не попрощавшись, ушел.
РАСПРАВА
На сей раз за столом вместо заместителя судьи сидел сам судья — мыраский Сиймон, лейгеский же Биллем, вызванный в качестве свидетеля, дожидался в сенях, посасывая свою трубку. А так все было по-старому, если не считать того, что коннуский Андрее был сегодня небрит.
Перед судейской Хинду вспомнились слова батрака, которые тот прошептал в прошлый раз. Он снял шапку, длинные волосы упали ему на воротник, и, глядя в потолок, исступленно прошептал:
— Наше место свято и свято под нами!
Мюллерсон, точно шторы, опустил веки, казалось, он
спит или грезит под их сенью.
— До нашего уха дошли сведенья, будто ты, Хинд Раудсепп, без ведома мызы спускаешь имущество хутора,— произнес он сурово.— Корова уже продана, и ты, как показал лейгеский Биллем, будто бы искал покупателя на остальной инвентарь, живой и мертвый.
— Право слово, так поступать негоже, — поспешно добавил Аялик, чтобы показать суду, что и он усердно принимает участие в правосудии.
— Все равно скотине подыхать, кормить-то ее нечем,— бросил Хинд, теребя шапку.
В горле управляющего заклокотало и захрипело, он оперся обеими руками о скамью, закинул назад голову, обратил глаза к потолку, затем опустил веки и надолго замолчал.
— Корм — забота хозяина,— наконец изрек он, почувствовав облегчение.— О том, что давать скотине снежной весной, нужно было думать прошлым летом.
— Прошлым летом я хозяином не был.
— Верно, в прошлом году твой отец ездил в Тарту, чтобы принять новую веру,— повысил голос Мюллерсон.
Эверт Аялик горько усмехнулся.
— А кончился корм, ничего не остается, как крышу разорять,— чуть слышно промолвил он.
Управляющий мызы вздохнул с тяжелым хрипом.
— Выходит, Хинд Раудсепп крышу скоту скармливает?
— Вчера собственными глазами видал, как оруский Моорите, который нынче в Паленой Горе, дергал из крыши солому,— подтвердил Эверт.
— Как же это малец там оказался, ежели мы определили ею в Мыра? — спросил недоуменно Мюллерсон и повернул голову к Сиймону, сидящему по другую сторону стола.
Тот не сразу нашелся с ответом.
— Выгнали его из Мыра, и он весь в слезах прибежал к нам, деваться-то ему некуда,— пояснил Хинд.
— Детей он наших колотил, вот хозяйка его и выгнала,— согласился Сиймон, глядя в сторону.
— М-да, прошамкал управляющий, сомневаясь в правдивости слов Сиймона, затем повернулся к Хинду: — По закону такое дело, как перевод добра, подлежит немалому штрафу. Что ты на это скажешь?
— А то, что хозяйство вести я не желаю.
В судейской сгустилась тишина.
— Право слово, мальчишка, совсем мальчишка,— в сердцах бросил Эверт.— Куда это ты собрался, где тебя
ждут?
— А все равно куда, хоть возницей или к тебе батраком!
— Такого баламута мне не надо, небось не перевелись еще рассудительные люди,— снисходительно улыбнулся сосед.— Снизу-то все видать, вся твоя подноготная.
— Что это, парень, с тобой стряслось, чем тебе плохо в хозяевах? — удивлялся управляющий, перестав перхать и свистеть. — Что за глупая болтовня? Сроду не слыхивал, чтоб от хозяйства отказывались, самый распоследний батрак и тот в хозяева норовит.
Коннуский Андрее криво усмехнулся, уж он-то на собственной шкуре испытал, какая разница между хозяином и батраком.
— Семян нет, в закромах одни обсевки! Сена нет! Соломы нет! Лошадей и тех нет! Ничего нет! Как же мне хутор нести? — возмущался Хинд.
— Многие еще хуже начинали, - возразил Мюллерсон. Вон мой отец сказывал, что когда ему хутор дали, так у него ничего не было, только рваная шуба да драная серая кошка, в деревне подобрал. Днем он эту шубу на себя надевал, а ночью ею заместо одеяла укрывался, вот и весь его инвентарь — живой да мертвый, правда, мыза дала ему в пользование завалящего вола, коего он запряг в телегу да отправился в мызу хворост возить, вол этот через каждые три шага останавливался, дух переводил. А потом всего стало вдоволь…