Порка, насилие, неволя.
«Насильно, супротив воли сделали меня хозяином».
Жизнь все гуще замешивается на насилии; насилие как спорынья в закромах бытия.
В теплых краях нет насилия, там щелкают ткацкие станки и пощелкивают соловьи. Там тучная земля, смоковницы, изобилие, совсем как в Ханаане.
Об этой-то земле отец и рассказывал. Недаром же он ходил веру менять. Все равно какая вера, лишь бы избавиться от барщины, проснуться от дурного сна, стать действительно свободным.
«Не хочу быть хозяином в неволе. Не хочу гнуть горб на великих сих и не хочу, чтоб меньшие мои братья на меня горбили»,— горько размышлял Хинд. Этой весной он так и не
перебрался с колосников на чердак, привык к домашнему духу избы, там можно было спрятаться со своими мыслями в уютном полумраке, как в материнские колени: «Уж больно у тебя нежная кровь»,— вспомнились слова покойницы матушки, когда он мальчишкой, всего от горшка два вершка, спрятавшись за лошадь, душераздирающе плакал, из-за того что отец не взял его в лес топить угольную печь, хотя и обещал.
Ушедшие поколения смотрели на него, не спускали с него глаз, держали его под наблюдением — связанного по рукам и ногам. Все, что бы он ни делал, что бы ни замышлял, становилось известно предкам. Он был у них на поводке, как несмышленое дитя. Будь то земля, жертвенник, небо или вода. Их дух витал всюду. От них, как от самого себя не было спасения.
Вечер. Домочадцы еще не пришли с работы, он один дома, лежит, набирается сил на колосниках. В открытый дымволок струится весенний дух, воздух колышется, сумерки покачиваются.
— Тише, тише,— прошелестело по избе.
И тут же перед ним возник знакомый черный человек и сказал:
— И ты обвиняешься! Вот проломлю молотком тебе голову!
Он и впрямь замахнулся огромным молотком. Хинд заметил, что это был молот его покойного отца из кузницы с Кузнечного Острова. Он и пикнуть не посмел, лежал ни жив ни мертв, замер от страха. Было это во сне или наяву? Где проходила грань между сном и явью?
— Голову проломлю! — повторял черный человек и размахивал своим страшным молотом все сильнее и яростнее, надвигался на него, молот уже свистел перед самым его носом.
Насилу удалось прикрыть глаза ладонью.
— Что с тобой, на тебе лица нет! — забеспокоилась утром Паабу.— Иль спина разболелась?
— Ничего, — ответил Хинд сдержанно и отправился в поле.
Пасмурно, воздух пропитан запахом листвы.
Семена льна-долгунца скользили из ладони в землю. Принесут ли они благополучие в его первую хозяйскую осень?
Вспомнился черный человек. В горле пересохло, в голове стучало.
В чем он провинился? Какое зло сотворил? Может, он виноват, что его обошел сыпной тиф, не прибрал на тот свет, как других его близких?
Холодный пот выступил у него на лбу.
Может, черный человек желает его смерти? Или пришел подать знак, что скоро его черед?
Во сне или наяву произошла с ним эта вечерняя история?
Он ни с кем не делился своими переживаниями. Однако носить в себе этот непомерный груз тоже не мог, уж больно он давил. Вечером, когда они остались наедине с ключницей, он неожиданно произнес:
— Иаабу, я хотел спросить…
Паабу отложила поневу, которую как раз шила, взглянула на хозяина и ласково улыбнулась.
Черный человек и до этого однажды приходил, недовольно требовал, чтобы его кормили получше. Сейчас он, видать, совсем оголодал, раз так рассвирепел? Голод кого угодно приведет в ярость.
— Носишь ли ты… в жертвенник пищу?
— Ношу. Здешние-то обычаи знаю. Вон крапивную похлебку ношу, что же мне еще остается? Опять жаловаться приходил?
— Да нет,— вздохнул Хинд.
Немного погодя он спросил:
— Ты не собираешься на троицу к Юхану на могилу?
— А зачем тебе это? — и на лице у ключницы промелькнула улыбка.
Хинд замялся.
— Тогда я буду знать, как мне быть с лошадьми…
— Конечно, я хочу на могилу пойти, — призналась Паабу.— Туда я завсегда готова ходить.
— Отчего так?
— Меня ж сюда для Юхана привезли.
— Но ведь он помер, долго ты в невестах покойника ходить будешь?
— Не в этом дело,— вздохнула ключница.
— Лошадь-то я тебе дам,— сказал Хинд и неожиданно для самого себя выпалил: — Только я не хочу, чтобы ты туда ездила!
Резко повернулся и вышел из каморы.
Во дворе посвистывали поздние птицы, вдоль забора в закатных лучах крался кот.
Что же удерживало Паабу в Паленой Горе, неужто жених, этот когда-то веселый, полный сил, а теперь мертвый парень?
Может, она отдавала долг памяти — только что ей с того? А впрочем, куда ей было идти?