И услыхал из-за широкой печной обочины прыгающий крик:
— Ой, брюшенько сожгло-о!..
Приезжий шагнул к печке и увидел перепуганные глаза Микулки.
— Эх! Да тут… Ты что же, брат, запал в засаду, а?
Микулка бросился от него в угол.
— Ой, дяденька, родименький… Ой, ой! Не ешь меня!..
Приезжий отступил и спросил:
— Да что ты? Что ты, дурачок!
— Да ишь ты букушка!.. Мохнатый!
— Да это на мне только шуба волчья, а сам я человек… Ну, погляди!
Всхлипывая и одолевая страх, Микулка придвинулся к краю печки и признался:
— Я эких-то еще не видывал. Ты как чертяка! Как голова-то шерстяная на полатях…
— Что? Шерсть? Эх, брат, — такой большой, а трус. Как не стыдно?
Приезжий рассмеялся и Микулка позабыл о страхе.
— А на руке-то у те што блестеет?
— Колечко.
— А ты из баринов? За Дуню пришел свататься?
— Это кто же Дуня?
— А наша Дуня. Бабушка ей все кричит: вот барин явится — посватает.
— Ну, допустим.
— А она сказала, што не надо ей ни принца ни купца, ни барина, а пойдет в монашки.
Микулка швыркал носом, ободрился и даже повеселел.
— Она даже за Илью за Лукичева не идет. А они богатые: у них ижно семь лошадей, да коров, сказывают, девять. Они каждый день лепешки жаренные едят. И говядину. Даже в окошко, в дырку дух слыхать… А у ребятишек, у всех, тулупчики овечьи есть и обутки.
— А у тебя, значит, нет ничего?
Но Микулка перебил Проезжего с той веселой верой в свои слова, которую так радостно кому-нибудь поведать:
— Тятенька зайцев сулился настрелять мне-ка на шубу. А обутки бабушка их войлока сулилась сделать. А эта шерсть на прялке — не наша, а чужая. А тятеньке зайцев настрелять нипочем… Он в прошлогоде даже двух волков убил матерых!
— А где же он твой тятенько-то?
— А он у Спиридоновны, у Лукичихи робит. Снопы с пашни возит, чтобы молотить на льду.
— Ну-ну… Как же тебя звать?
— А Микулкой. А когда вырасту большой — будут Микулой звать.
И вспомнилась Проезжему былина о Микуле Селяниновиче. Может быть, также богатырь Микула сидел сиднем глупым на печи, как тесто поднимался, рос, пока не вылез из квашни через край. С задумчивой улыбкой смотрел Приезжий на Микулку и ровным голосом говорил, как сам с собою:
— Так, так! Расти Микула богатырь! А когда вырастешь, сам ржи напашешь, да в скирды складешь, да домой выволочешь, да дома вымолотишь. Пива наваришь да мужиков напоишь. Тогда станут тебя мужики покликивати:
— Уж ты гой еси, добрый молодец Микула… Как отца-то звать?
— Петрован Васильевич.
— Уж ты гой еси Микула Петрованович… Слыхал сказку эту?
— Слыхал. Бабушка Устинья мне-ка сказывала.
Глаза у Микулки слегка покосились. Один устремился в то далекое, что в сказке грезилось, а другой думал об этом человеке в мохнатой шубе, тоже как из сказки, только из другой, из книжки, с которой первую страничку с картинкой на стену Дуня приклеила.
— Там про Сивую Кобылу зачинается, — промямлил, наконец, Микулка и прибавил, — И еще про Князя Серебряного Дуняшка читала…
— Ну, скажи, пожалуйста! — улыбаясь, протянул Приезжий, — И про Сивую Кобылу и про Князя Серебряного. Да ты все на свете знаешь!
Он взял пальцами за щеку мальчика, и они оба громко рассмеялись. А за смехом Проезжий не услышал, как отворилась дверь и в избу вошла, мягко ступая валенками, Спиридоновна. Она прошла на середину избы, перекрестилась на икону и пропела, оборачиваясь к гостю:
— Здорово ты живешь, ваше благородие!
Приезжий даже вздрогнул и сконфузился.
— А я тут с твоим сынком разговорился, начал он неловко.
— Оборони меня Господь от эдаких сынков! — обидчиво сказала баба, — Я соседка ихняя. Работают они у нас всегда — вот я и захаживаю.
А сама Проезжего так и пронзала насквозь колючим взглядом.
— А вы к ним по че же пришли? Знать-то торгующий?
— Нет, не торгующий. Охотник я и зверей покупаю для музея. Знаете, что такое «музей»?
— Мы неграмотны. Пушниной, значит, промышляете? Дак, он какой же пушник, Петрован-то? И охотник-то так — горе, одна шань да шамань.
Баба ухмыльнулась.
— У него всего только и дичи: одна красная лисица…
— Живая? — встрепенулся Приезжий.
— Да ничего, смазлива, даже грамотна… Где-то у купца у здешнего все околачивается, поденно услужает.
Проезжий замолчал. На молодом лице его вспыхнул румянец. Стыдно стало, что не понял он острой бабьей шутки. Зато все понял Микулка, и с печи пустил в бабу злые дразнящие звуки: