— Как не помнить? — сдавлено ответила она теперь.
— А што, не любишь правду-то? — сказала Спиридоновна, прищурившись. — Матери у тебя нету, отец работает, бабке некогда. Кому-нибудь да надо наставлять тебя на путь-то! И еще строже прибавила:
— У нас, в простом быту, эти твои грамотности ни к чему.
Дуня и бабушка молчали.
Спиридоновна постояла немного, взялась за скобку двери и сказала притворно-сладким голосом:
— Досвиданица, прощайте-ка… Не посудите на моем слове.
И только она вышла в сенцы, как оттуда послышалась возня и крик соседки.
— А ты куда это направил лыжи?
— А ты чего за мной, ровно за девкой доглядываешь? — послышался в ответ молодой, насыщенный смехом мужицкий голос.
Дуня подалась вперед и на лице ее появилась робкая и вместе с тем лукавая улыбка.
— Воротись домой — я тебе сказала!
— Да ворочуся! Не съедят меня тут… Э-эко, хорошо, мотри!
— Пусти-и! — в сенях опять послышалась возня и дверь в избу распахнулась.
— Илюшка! — ворвалось вместе с появившимся в дверях дородным и безусым парнем, который, оторвав от себя руки матери, со смехом вырывался и кричал:
— Ну-у-ка, бороться еще лезет! Холоду-то напустим в избу. Уходи, говорю! Все равно не дамся.
И, захлопнув двери, он крепко стал держать ее за скобу в то время как Спиридоновна силилась отворить ее и вопила:
— Вот приди-ка домой! приди-ка! Я те шкуру-то спущу…
— Да приду, не побоюся. Не спустишь!
Постояв немного у двери и услыхав, что мать ушла, он выпрямился, снял шапку и, пройдя на середину избы, стал креститься на икону, косясь на Дуню и вместо молитвы бормоча:
— Скажи на милость! Ровно маленького не пускают.
И уже после, по привычке всех парней, носящих длинные волосы, он откинул их молодецким движением головы назад и улыбнулся Дуне как-то свысока, но просто, с ласковой шуткой:
— Здорово, жили-были! Дуняшке и всем крещенным!
Он покосился на печку, где бабушка лежала рядом с Микулкой, и потихоньку зашептал:
— А баба Устинья спит?
Дуня, чуть всколыхнув плечами от задрожавшего в ней смеха, посоветовала:
— Не знаю. Погляди.
В этом бесшумном и улыбчивом смешке, в этом колыхании плеч, было столько сдерживаемой ласки, силы и не разбуженной страсти, что Илья невольно загляделся на нее, развел руками и на полуслове захлебнулся:
— Дуняшка! Ну, вот ей Богу…
— Не сплю, не сплю! — послышалось насмешливое с печки. — Чего это тебя мать-то от нас гонит? Чумные мы што ли?
Илья пригнулся, чтобы баба не видела и протянул Дуне руку. Та его шлепнула по руке и Илья ответил бабушке:
— Она боится, што ты меня к Дуне приворожишь.
— Болтай, ботало, да не бесперечь! — отозвалась старуха. — Петрован-от приехал с пашни?
— Снопы складывает.
— А ты чего же не подсобляешь?
— Один управится. Удалый!
Илья сел у стола на лавку, запрокинул голову и захохотал так, что бабушка свирепо поднялась на печке.
— Чего ты ржешь, конь необузданный!
— Хи-хи-хи! — визгливо хохотал Илья, — Я сегодня прямо надорвался хохотамши.
Дуня, не зная над чем смеется-заливается Илья, невольно поддалась его смеху.
Бабушка тоже засмеялась, даже хлопнула себя по бедрам от удивления, что смеется без причины.
— Ну, чего мы надрываемся? — удивилась Дуня.
— Да как же… Петрован-то… — прыгающим голосом выбрасывал из себя Илья мальчишески визгливое, — Как зачнет рассказывать про жисть свою… Ну, прямо, терпеть не можно! Краюшка у ево застыла, он погрызет ее да што-нибудь и сморозит. А сам хоть бы на волосок ухмыльнулся.
Смех Дуняши вдруг потух. Она вытерла фартуком лицо и тихо вымолвила:
— Целый день не евши. Понятно, ему не до смеха.
— А вам тут хахоньки! — сказала баба Устинья и снова стала строгой и нахмуренной.
И смех Ильи уже не казался смешным, когда он продолжал:
— Положит краюшку-то за пазуху и говорит: ежели, говорит, не оттает, значит сердце мое студнем стало. Значит, говорит, и бабу возле сердца не согрею. Дак ведь так-то не сказать! У него ловко слово к слову-то приходится. Терпеть не можно!
Но на смех Ильи с глубоким вздохом отозвалась старуха:
— Нужда да горе заставит сквозь слезы шутки глотать. Горе — не пряник. Хвастать им не доводится.
Старуха помолчала в тишине избы. Задумался Илья. Затихла Дуня.
— У меня вот тоже скоро ни сил, ни голоса не хватит руганью да криком отбивать заробленное у людей.