Оба текста, содержащие сюжет о Ставре Годиновиче, тоже обнаруживают тесную связь с устной традицией и по содержанию и, в основном, по языку, лексике, фразеологии, в особенности список первой четверти XVIII века из собрания Буслаева (наст. изд., № 44). Эпический стиль настолько хорошо отражен в данном тексте, что вызывает предположение о записи с голоса или по памяти устной былины. Однако несколько отдельных случаев искажений — явный результат описки — не позволяет рассматривать данный текст как непосредственную первоначальную запись со слов, а побуждают видеть в нем копию, очевидно очень точную, с оригинала, который и мог быть такой живой записью.
Другая запись половины XVII века (наст. изд., № 45, столбец Пазухина) принадлежит к копиям, в которых уже в процессе переписывания разрушался стих и появлялись слова и обороты, не соответствующие народно-эпической речи. Текстуальные совпадения отдельных частей повествования с № 44 заставляют предполагать генетическую связь между этими двумя текстами, вопреки утверждению А. П. Евгеньевой, которая оспаривала мнение А. И. Соболевского о единой их основе и говорила, наоборот, о совершенной их самостоятельности и независимости друг от друга.[35]
Тексты различаются главным образом степенью детализации. Текст XVII века более пространен. Так, в записи XVIII века (сопоставляется только вторая часть, сохранившаяся в ранней записи) отсутствует перечисление Апраксией примет, по которым она заподозривает в «грозном после» жену Ставра. В эпизоде испытания сохраняется только кулачная борьба; нет состязания в стрельбе из лука; выпущено обращение князя Владимира к послу с предложением награды за молодецкую потеху; самый конец передан более сокращенно. В остальном оба текста очень близки.
Генетическая связь между обоими текстами нам рисуется в таком возможном виде. Когда-то со слов была очень точно записана былина о Ставре. Один из копиистов добросовестно и внимательно списал текст, сохранив стихотворный склад и былинную фразеологию, но сделал несколько незначительных сокращений во второй части (о чем свидетельствует сличение обоих текстов), однако без ущерба для смысла повествования. Вместе с тем на каком-то этапе распространения первоначального списка другой копиист, сохранив, наоборот, полноту эпизодов, сделал словесную ткань былины более прозаической, разрушив в ряде мест стих и внедрив книжные обороты речи и отдельные слова. Был ли это автор пазухинского списка или еще предшествующий ему писец, сказать, конечно, нельзя.
Оба текста принадлежат к той группе обработок данного сюжета, которая представлена тремя сибирскими вариантами (Кирша Данилов, № 15; Гуляев, № 24; Тихонравов — Миллер, отд. II, № 57) и одним вариантом из Владимирской губернии (Миллер, № 88). Основное отличие вариантов этой группы от всех других текстов, представленных почти исключительно прионежскими записями, в том, что жена Ставра выступает здесь в роли грозного посла от вражеского короля, требует дани и угрожает захватом Киева. В прионежских же записях она является в качестве жениха, претендующего на руку племянницы князя Владимира.[36]
В. Ф. Миллер, первым установивший наличие этих двух основных групп вариантов, полагал обработки с мотивами военной угрозы более древними, былины же с мотивом сватовства позднейшими переделками, носящими печать скоморошьего искусства. А. Н. Веселовский, который не знал всех вариантов «сибирской группы», кроме текста сборника Кирши Данилова, тоже считал, что этот текст из всех наиболее близок к древнейшему типу данной былины. В свете этих предположений немаловажное значение имеет то обстоятельство, что обе самые ранние записи относятся к группе, считающейся более древней. Непонятно даже, почему В. Ф. Миллер не привлек к рассмотрению в своем исследовании былин о Ставре текст из сборника Буслаева, который должен был быть ему известным по публикации Н. С. Тихонравова 1891 года (запись середины XVII века ему еще не была известна).
Наиболее сложным и трудным является вопрос о природе и происхождении текстов на сюжет об Илье Муромце и Соловье-разбойнике. Он труден и оттого, что эти тексты не сохраняют так ощутимо, как все рассмотренные (одни в большей, другие в меньшей степени), поэтический облик устной былины, и вследствие того, что тексты разнородны, представляют не один тип, а несколько. Поэтому прежде, чем решать поставленный вопрос о природе этих текстов, следует разобраться в самом их составе.
Еще Л. Н. Майков и В. Ф. Миллер, которым было известно 6 рукописных пересказов былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике (наст. изд. №№ 1, 2, 4, 5, 8, 26) обратили внимание на значительное отличие одного текста — Забелина 82 (наст. изд., № 26) — от всех прочих, представляющих единую редакцию и восходящих к общему источнику.[37] На основе этих близких друг к другу списков Л. Н. Майков даже попробовал «по возможности восстановить „Повесть“ в том виде, в каком она была впервые положена на бумагу в XVII веке», и этот реконструированный текст напечатал в конце своего исследования.[38] Забелинский же текст, по словам Майкова, представляет «схему более широкую», не только распространяет повествование «многими особенными подробностями», но и дополняет рассказом о том, как Илья Муромец спас Киев-град от Идолища Поганого. Этот текст Майков объединял с лубочными сказками об Илье Муромце, которые он знал по «Песням, собранным П. В. Киреевским» (вып. I, стр. XVII) и по «Русским народным картинкам» Д. А. Ровинского (кн. I, стр. 2—7). Кроме того, по упоминанию А. И. Кирпичникова в «Поэмах Ломбардского цикла» еще об одном тексте (Барсова 8; наст. изд., № 15), Майков и этот текст относил к той же группе.
36
В некоторых позднейших записях наблюдается соединение обоих мотивов, см.: