— Пожалуй, не стоит всем, — задумчиво сказал Станкович, глядя вслед майору.
— Пожалуй, не стоит, — согласился я.
Мы оставили командиров взводов и побежали вслед за майором. Нас тоже обстреляли.
Майор сидел на краю оврага и, поджидая нас, счищал щепочкой грязь с сапог.
— Ну, как? — спросил он.
— Хорошее местечко, — сказал я, тяжело дыша.
— Куда уж лучше! — согласился он.
К нам поспешно подбежал старший лейтенант, одергивая на ходу довольно помятую и давно не стиранную гимнастерку, и доложил, что у него все благополучно. Лицо его было очень усталым, а глаза — красные не то от дыма, не то от бессонных ночей. Я с некоторым сожалением и с той брезгливостью, которая всегда присуща чистому человеку, рассматривал его грязные кирзовые сапоги, небритые щеки.
— Вот, — сказал ему майор, — сдавайте участок капитану.
— А я? — недоверчиво спросил тот.
— Пойдете на отдых.
— Так давайте, — нетерпеливо и приветливо обратился ко мне старший лейтенант.
Он сразу помолодел и стал стройнее оттого, что пойдет со своей ротой в тыл и будет там отдыхать, и уже теперь он стал с сожалением рассматривать меня и в то же время как бы говоря глазами: «Поглядим, как ты будешь выглядеть здесь через недельку».
Сдавать ему, собственно, было нечего. Овраг, начинавшийся от болота, расходился дальше двумя рукавами наподобие клешни рака. Между клешнями рос кустарник. В оврагах, ничего не видя дальше десяти — пятнадцати метров, сидели стрелки и автоматчики. Землянки были низкие, сырые, тесные и никаких окопов, дзотов, проволочных заграждений.
— А там что? — ткнул я пальцем в сторону кустов.
— Мины, — сказал старший лейтенант.
— Покажите схему минных полей.
— Да там такие мины, — смутился он. — Мы сами их ставили, без плана. Гранаты там подвязаны.
Облазив овраг, мы вернулись в блиндаж командира. Он был хотя и чище, и просторнее, чем другие, но такой же сырой и низкий.
— Ну? — спросил Станкович.
— Хуже не придумаешь, — сказал я.
— Ну что же, — как-то с сожалением посмотрев на меня, сказал он. — Принимай. В двадцать три ноль-ноль доложишь о смене. Бывай здоров! — И, крепко пожал мне руку.
Подписав акт о приеме района обороны и взяв один экземпляр себе, я вышел из блиндажа и сел на склоне оврага. Настроение было подавленное, словно меня загнали в мышеловку и теперь осталось только захлопнуть ее.
Хоть я уже был командиром роты, капитаном и меня считали офицером опытным, решительным, хорошо разбирающимся во всех делах (два года провоевал!), но в действительности все было далеко не так. Жизнь я знал плохо, упрощенно и, когда случалось попадать в сложные переделки, терялся, нервничал, падал духом. Однако окружавшие меня люди не замечали во мне всего этого по одной простои причине: я был до чертиков самолюбив, скрытен и не обращался к ним со своими сомнениями, А за то, что никому не приходило в голову приглядеться ко мне повнимательнее, я был чрезвычайно всем благодарен. Именно это отношение ко мне людей, их ни на чем не основанная вера в то, что я человек твердого нрава, спасало меня пусть не от всех, но от многих необдуманных поступков.
Обстоятельства, которые привели меня на войну двадцатитрехлетним парнем, и самое войну я рассматривал просто: победить должны мы. Ради этой победы я и пришел на войну. И то, что я нахожусь на переднем крае и от меня, и от подчиненных мне людей в какой-то мере зависит исход войны, — все это тоже в трудные минуты придавало мне силы и заставляло делать именно то, что нужно, и не делать того, что не нужно, нельзя делать, но что я мог бы сделать, не будь всех этих причин.
К людям у меня было столь же ясное отношение. Они делились в моем представлении на друзей и врагов, причем друзьями были все без исключения советские люди, хотя лично сам я мог относиться к ним разно, а врагами — все без исключения немцы и те, что заодно с ними воюют против нас. К ним у меня было непримиримое чувство — враги.
Меня не удивляло и не озадачивало, когда я узнавал, что среди людей, числящихся моими друзьями, оказывались негодяи, дезертиры, перебежчики, трусы, предатели. Я упрямо отказывался понимать, что такие люди могут быть среди нас, и относил все это к случайным недоразумениям, ошибкам тех, кто представлял этих людей такими. И потому, что слухи о подобных происшествиях доходили до меня чрезвычайно редко, убеждение, что это всякий раз было только чьей-то ошибкой, а не преступлением, не покидало меня.