— Умаялся…
Старшина Алексеев нагнулся над ним, подставил ухо, послушал и, выпрямившись, проговорил, вздохнув:
— Умаялся, говорит. Эх, душа ты, наш человек!
ТЫ ЕДЕШЬ В ОСТАШКОВ
Машина с ревом летела в темный холод весенней ночи. Она была высоко нагружена пустыми ящиками из-под снарядов. Ее сильно качало и резко вскидывало на выбоинах и буграх. Ящики ерзали из стороны в сторону, подпрыгивали, будто они старались столкнуть друг друга на дорогу.
Я лежал на ящиках, уцепившись за толстую веревку, чтобы удержаться и не соскользнуть с этого удивительно подвижного груза. Вокруг свистел ветер. Я был полон тревоги за женщину, лежавшую на соседнем ящике и вцепившуюся руками в его углы. Я был готов в любую минуту подхватить ее, когда она устанет бороться с ящиками.
Вначале меня бесило ее упрямство. Она села вместе со мной. Регулировщик и я долго уговаривали ее не ехать. Она сказала:
— Еще не известно, когда будет другая машина, а я не могу ждать ни минуты.
— Но вы же свалитесь на первом километре, — уныло сказал шофер, молчавший до этого.
— Я буду крепко держаться. — Она помолчала, как бы задумавшись над тем, что ответила неубедительно. Упрямо тряхнув головой, она решительно полезла на ящики. — Все равно… я еду…
И вот мы едем. Я следил за ней. Мужественное молчание, с которым она переносила всю эту ужасную езду, постепенно покорило меня, и я скоро почувствовал к ней уважение. Мне захотелось сказать ей что-нибудь. Но я долго колебался, прежде чем задать самый простой вопрос. Я спросил:
— Ну, как вы себя чувствуете?
— Так же, как и вы.
— Значит, плохо, — решил я. — Вот сейчас приедем в Великие Луки, и я вас дальше не пущу…
— Нет, мне надо ехать…
— Куда вы поедете?
— Мне надо в Осташков.
Я знал этот городок с пыльной базарной площадью и тихими широкими улицами. Озеро Селигер сонно плещется около порогов покосившихся домишек, и по утрам, шлепая колесами по этой сонной воде, к пристани приваливает старенький шумный пароходик с крикливыми рыба́чками из Заплавья и дородными, степенными молочницами из Пачкова. Кроме госпиталей, сейчас в этом городке ничего не было. Я сказал:
— Эта машина в Осташков не пойдет.
— Я пересяду на другую.
— Послушайте, я не хочу сделать вам ничего дурного, но я не пущу вас дальше. Вы утром сможете уехать на поезде. Отсюда идет пассажирский поезд.
— Ах да, поезд! Тогда я действительно, пожалуй, слезу. Но он утром идет, вы это точно знаете? Потому что, если вечером, я тогда пешком уйду. Я не могу ждать.
В Великие Луки мы въехали молча. Город появился внезапно. В темноте встали силуэты разрушенных войной зданий — молчаливых свидетелей борьбы и гибели красивого города. Я только спросил:
— Как вас зовут?
Она долго не отвечала. Машину в это время очень качнуло.
— Ольга, — сказала она, как только прошла опасность съехать вместе с ящиками на дорогу. — Ольга Давыдова. А вас?
— Сергей. — И тут мне послышалось что-то похожее на сдержанный стон. — Что с вами?
— Ничего. Только я, пожалуй, не буду ждать поезда. Я поеду на этой машине.
Я промолчал, твердо решив не пускать ее.
— Слезайте, — сказал я, когда машина остановилась. — Слезайте, вы свалитесь. Слезайте.
Она стала покорно и неуклюже спускаться с ящиков. Я стоял на земле и помог ей спрыгнуть с борта машины.
— Весь город разрушен, — сказал я.
— Я знаю. Мы его брали вместе… — Голос ее дрогнул, она не договорила.
Я подумал: «У нее, очевидно, погиб здесь близкий человек».
— У вас… — начал я.
Она поняла меня и не дала мне говорить:
— Нет, нет, нет! Он просто сейчас ранен, и я еду к нему.
Мы шли по дороге. Было очень тихо. Оказывается, не было никакого ветра. Была теплая весенняя ночь. А мы продрогли на машине.
— Идемте в обогревательный пункт, — сказал я и свернул с дороги к разрушенной стене когда-то высокого дома.
Мы прошли через пустырь, спотыкаясь о камни и скрюченное железо.
Да будет благословен навеки тот, кто создал пункты тепла на холодных фронтовых дорогах! Гостеприимство их незабываемо. Здесь можно было согреться горячим чаем и уснуть на жестких нарах, прислонившись к чужому плечу.
Мы спустились в подвал разрушенного дома, и нас обдало душным теплом общежития. Чадили коптилки. Для нас, пожалуй, не было места: люди тесно спали на нарах, но я бесцеремонно раздвинул спящих и, освободив для Ольги уголок, сказал:
— Ложитесь.
Она сняла вещевой мешок, шапку и легла. Но тут же села, обхватив колени руками.