Я привык к тому, что люди прикрываются условностями.
Но духовная жизнь в Осло была обнажена, тут не признавали условностей. Ты кусал, и тебя кусали. Так же и в супружеской жизни, я никогда не встречал ничего подобного.
Пили беспрерывно, комнату затянуло дымом. Сусанна была хорошей хозяйкой именно потому, что терялась в многолюдстве. Но стоило ей оказаться в обществе двоих, как одного из них она избирала себе в жертву. Здесь было слишком много людей, и ей приходилось спасаться за маской заботливой хозяйки.
На мгновение мы с ней остановились у открытого окна, она распахнула его, чтобы немного проветрить. Трое молодых людей прошли по улице — девушка держала под руки двух парней. Сусанна стояла с сигаретой во рту.
— Девушка еще такая молоденькая, что ляжет только с одним из своих кавалеров, — сказала она.
Она умела сказать так, что тебе делалось смешно, но потом ты невольно призадумывался.
Я часто размышлял, кем бы ей следовало стать, но так ничего и не придумал. Способности у нее были самые разносторонние, но она не могла бы заниматься делом, которое поставило бы ее в зависимое положение. Художник, которому отказано в таланте, — сказал про нее однажды Бьёрн Люнд. Безусловно одно, ее мучил the great hunger[40], никто не жаждал столь страстно, как она, сделать свое дело, осчастливить мир. Ее желания и мотивы так долго понимались превратно, что в нее вселился сам дьявол, она стала вымещать все на том единственном, кто находился в ее власти, а самое горячее желание этого единственного, как ни парадоксально, заключалось, может быть, в том, чтобы она умерла. Он признался мне в тот вечер, когда от вина соображал уже не больше, чем Трюггве:
— Я обрету покой, только когда Сусанна умрет.
Так и сказал, и мне, сидящему здесь, отделенному от Норвегии мировым океаном и целым континентом, остается лишь повторить:
— Я обрету покой, только когда Сусанна умрет.
Странные в Норвегии газеты. Они судят этих людей с точки зрения морали и не хотят понимать, что маленькая страна сумела сделать огромный вклад в искусство именно потому, что ее великий поэт и великий живописец взросли у самого горнила Люцифера, в том чистилище, которое называлось Христианией и которому потом дали другое имя, словно что-то можно изменить. Быть художником в Норвегии — значит вести жестокую борьбу за то, чтобы сохранить свою мечту чистой и неоскверненной, никто ведь не оставит ее в покое, все будут кидать в нее грязью. Стоя по уши в дерьме, ты должен поднимать вверх эту розовую мечту, а все будут стараться утопить тебя, и тебе придется защищаться до последнего плевка. Но если ты донес свою мечту до принцессы, значит, ты знал ей цену. Странно было наблюдать, как газеты участвуют в драке падших ангелов, происходящей в трясине. Я не видел ни одной попытки понять, что представляет собой норвежская духовная жизнь в ее генезисе. Думаю, когда явится Спаситель, он будет судить мир с Холменколлена и низвергнет ангелов тьмы в залив Пипервик.
Сидя за низким столом, гости рассуждали о войне. Царило антинемецкое настроение, но какое-то академическое, я не заметил даже намека на ту глубокую неприязнь, которую сам питал к этому бездушному народу, в большинстве своем столь же поверхностному, как Свидетели Иеговы. От войны перешли к работам Вигеланна, и, наконец, затеяли спор о гонорарах.
Я держался в стороне и, отойдя к книжным полкам, начал просматривать книги. Не знаю почему, я вытащил одну из старых работ Юна Ландквиста, может быть, потому, что его звали Юном, а это то же самое, что Джон. «Сусанна Тиле» было написано на титульном листе. Девичья фамилия Сусанны. Я полистал книгу. Многие места в ней были подчеркнуты, на полях пестрели пометки: «Надо подумать!», «Да, верно», «Хорошо сказано», «То же самое сказал однажды отец».
Я понял, что Сусанне было тогда девятнадцать.
Девятнадцать лет.
Я поставил книгу на место и задумался. Закрыв глаза, я увидел юную светловолосую девушку, которая еще не знала мужчин; вечер, она сидит за столом в доме матери. Ее мысли где-то блуждают, она читает Ландквиста и делает свои скромные пометки. Отчего у меня вдруг перехватило горло? Сусанна занимала беседой какого-то лысого журналиста, он потрепал ее по щеке, она украдкой бросила взгляд в мою сторону. Через несколько дней мы собирались уехать в Копенгаген, только вдвоем. Что она сказала Гюннеру? Что он вообще знает?