Выбора нет. Говорят: мы тебя убьем, если ты не согласишься на то, что хуже смерти. Что хочешь — жить парией или умереть? Ответа нет. Из двух зол ты выбираешь меньшее, то, что тиран считает большим, к тому же, ответив «да», ты только получаешь отсрочку. И лучше умереть сегодня честным, нежели завтра подлецом от руки соотечественников.
Но если ты и задумаешься над этим «выбором», все равно ничего не изменится. Ты вспомнишь о родителях, о братьях, сестрах, детях, которые не захотят после этого жить с тобой, даже видеть тебя и то не захотят. Вспомнишь, что не сможешь показаться на улице, не чувствуя всеобщего презрения. Что на рабочем месте тебя ждет бойкот, что на тебя нападут, если ты осмелишься выйти вечером из дому. Что в лавке, где ты покупал провизию, не окажется нужных продуктов. И даже те, кому ты продашься, будут смотреть на тебя с презрением. Нет, тебе остается только одно — стать к стенке.
Нельзя умалять проявленное мужество, но это мужество не того или другого народа, это мужество каждого отдельного человека, упрямая жизнеутверждающая воля человеческого духа, победа духа над телом, ради которой дух расстается с телом. Умирать горько. Говорят: все-таки хорошо, что он умер с чистой совестью, — возможно, и так, но если для отступника нет утешения в смерти, не горше ли еще смерть для того, кто умирает за правое дело. Все мы беспомощны и ничтожны перед лицом смерти. В последнюю минуту под дулом ружья каждый переживает титаническую борьбу с самим собой: а не воспользоваться ли мне единственной возможностью, не сказать ли «да», поймут ли мои дети, что я был не в силах уйти от них, когда жизнь стоила мне всего одного слова? Но, зная, что дети этого не поймут, не простят, он падает, поникнув головой, у стенки.
Тут нет никакого драматизма, никакого героического мужества, громких фраз и красивых жестов, как пишется в нацистских учебниках. Это тяжкая ноша, которую каждый тащит главным образом ради самого себя, может, и вообще ни о чем не думая, — лишь перед тем, как грянет залп, у него мелькнет смутное, леденящее подобие мысли.
Во всех оккупированных странах протест выражается в подъеме национального чувства, но за этим лежит нечто не имеющее отношения к национальности. Спонтанное чувство справедливости от национальности не зависит.
Приходят чужеземцы и требуют от людей, чтобы они сделали то, чего сделать нельзя. В эти годы мы получили ценный урок, который никогда не забудем: есть нечто, на что человек пойти не может. Прежде мы частенько думали, что каждого можно купить, что все дело только в цене. Оказалось, это ложь.
Именно под гнетом немцев мы узнали: люди лучше, чем они думают о себе. Трудно сохранять эту веру, когда сталкиваешься с низостью отдельных людей, но это не может ничего изменить, раз все человечество заявило: стоп! — и ни шагу дальше.
Достаточно вспомнить догму о власти прессы, той всемогущей прессы, которая в нашем обществе определяет все. Нацисты тоже верили в эту догму, но если б она была верна, сегодня в Норвегии все были бы национал-социалистами. Пресса не вольна делать, что ей вздумается. Материалы, сегодня печатающиеся в норвежских газетах, нисколько не хуже и не лучше тех, которые каждое утро отправляют сжигать из корзин любой редакции любой свободной страны, — а ведь мы-то думали, что газеты вольны писать, что хотят, и увлекать за собой народ. Нацисты осуществили давнюю мечту, упрятав журналиста в застенок и опубликовав то, что валялось в его корзине для бумаг, но помогло ли им это сдвинуться с места? Ни на дюйм, хотя в их распоряжении была пресса всей страны. Есть черта, которую преступать не дано. Тот, кто попытается это сделать, разобьет голову о стену.
Наверно, немцы и сами сомневались, что квислинговцы с помощью прессы сумеют добиться своего и будут представлять всю Норвегию. Во время войны немцы не скупились на ордена, и после громких слов по адресу Видкунда Квислинга можно было предположить, что они его так завалят орденами, что их придется возить на тачке. Он не получил ни одной награды.
Когда газеты и радио молчат, никто не знает, что происходит в городе. После начала оккупации другая связь наладилась нескоро. 9 апреля и еще много недель спустя мы ничего не знали о том, что творилось у нас под боком. Рвались бомбы. Англичане минировали море. Мы слышали взрывы. Квислинг по радио ругал тех, кто слишком быстро ездит на автомобилях, — странное занятие для вождя. По ночам город слепили английские ракеты. Мы стояли и наблюдали воздушные бои. Читали объявления о том, что в нас будут стрелять. Газеты сообщали один вздор, радио тоже. Немецкий оркестр гремел перед зданием Стортинга, и тогда еще многие останавливались, чтобы послушать.