То же самое происходит и с фабрикой. Она растем так быстро, что не уследишь, и смотреть на нее приятно. Вот где не ощущаешь ни осени, ни сентября.
И в своей душе я их тоже не ощущаю. Хотя, конечно, сознаю, что лето для меня началось слишком поздно. Я хожу взад и вперед по комнате, смотрю на свои книги, на телефон, который никогда не звонит. И снова меня тревожит одна мысль, она неотступно преследует меня: сдавайся, Юханнес, продай свои акции и начинай выращивать капусту.
Пусть мое дело продолжают другие, они с этим справятся не хуже меня. Если я продам свои акции сейчас, то буду втрое богаче, чем полтора года назад, а мне и тогда казалось, что у меня куча денег. Я хорошо помню депрессию после первой мировой войны и в 1929 году, — чтобы уцелеть, приходилось ловчить и изворачиваться. Я люблю игру, но для меня она уже утратила значительную часть своего очарования.
А почему бы и нет? Я одинок и счастлив здесь, в своем доме. Счастлив? Конечно. Мне хорошо живется. Я здоров, полон сил, и меня еще многое интересует. Тут царит тишина, которую можно сравнить только с блаженством, если с ним можно что-нибудь сравнивать. Наверно, самое лучшее, что есть в мире, человек получает не за деньги, однако и не без их помощи.
И все-таки я сижу и вспоминаю тебя, Сусанна. Но я слишком долго был одинок. Мне было бы не по себе, если б ты спала где-нибудь в этом доме, спала беспокойным сном, потому что тебе чудился бы звук поворачиваемого в замке ключа.
Я слишком долго был одинок.
Сан-Франциско, 9 октября 1940.
Я сижу и наслаждаюсь тишиной. Передо мной ворох бумажек — записи, сделанные в Осло, апрель 1939 года. Я курю и смотрю на эти бумажки. И я просижу всю ночь, чтобы составить из этого вороха единое целое.
Осло. Покончив дела с таможней, я несколько минут ждал такси. Снег перестал, воздух был холодный и влажный. Сырая ясность пахла железом. Я стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на новое здание ратуши. Когда Христианию переименовали, у нее изменилось лицо. Мне не хватало Шёгатен.
Христиания! Я люблю старое название. Сидя здесь, я с улыбкой думаю, что в Христианию немцы никогда не пришли бы.
Мимо проехал автомобиль, разбрызгивая по сторонам фонтаны грязи. В такую погоду Осло выглядел не лучшим образом.
Потом у меня в памяти идет какой-то странный провал. Я долго не знал, что же тогда произошло со мной. А теперь, кажется, знаю. Просто на время забыл. Но теперь это самое яркое и отчетливое из всех моих воспоминаний: наклонившись вперед, я постучал в стекло и дал шоферу новые указания.
Остальное еще скрыто туманом, мглой, и оттого я чувствую себя больным.
В теплом холле отеля я впервые почувствовал, что приехал домой. Отель ничем не отличался от всех других хороших отелей, где бы на земном шаре они ни находились: чистые, уютные холлы, мягкие ковры на полу, приглушенные голоса. Вежливый, деловой портье словно снимал с тебя мерку, с безразличным видом записывая твои данные; он быстро перешел на английский, потому что я употреблял слишком много английских слов и обратился к нему на «ты».
Я отошел в угол и сел за столик, чувствуя на себе пристальные взгляды. В моей наружности нет ничего примечательного, но американцев узнают сразу. Нам трудно маскироваться.
Я попросил принести газеты и виски. На первых страницах писали о войне. Кругом сновали люди, одни проходили в бар, другие спешили к выходу. Я вслушивался в глухой гул голосов, и мне было приятно.
Много времени спустя я вспомню, что сидел и удивлялся, отчего у меня грязные башмаки.
Когда я не здесь, в моем доме в Сан-Франциско, я живу только в отелях. Много лет я не мог понять, как это люди вьют себе гнезда с женами и детьми. И потом живут, мучая друг друга. У меня вызывает отвращение мебель, которой они загромождают свои жилища и над которой трясутся, словно это бог знает что. В отеле я сам себе, хозяин, так же как в конторе на фабрике или в том доме, который создал без постороннего вмешательства. По утрам мне приятно просыпаться одному и знать, что никто не войдет ко мне без моего приказа.
Мне стукнуло пятьдесят незадолго до поездки в Норвегию, но выглядел я гораздо моложе. Неумеренная пища и крепкие напитки никогда не привлекали меня, и спортом я занимался в меру. По-моему, я сохранил молодость благодаря живости ума. Возраст не торопится напоминать о себе тем, кто не утратил интереса к жизни.