Не понимаю, как я пережил эту агонию, длившуюся двое суток. Так уж повелось: думая о чужой боли, мы говорим о своей собственной. Они увезли Сусанну Гюннерсен в Германию и там забили ее насмерть.
Однажды Гюннер сказал мне:
— Я обрету покой, только когда Сусанна умрет.
Теперь Гюннер обрел покой.
Прошло двенадцать часов, прежде чем я позвонил Карлсону. Появившись в дверях, он уставился на меня с таким видом, словно увидел утопленника.
Я рассказал ему все. Что все? Не знаю, что именно я говорил. Он заставил меня раздеться и лечь.
Потом ненадолго ушел. Вернувшись, он больше не покидал меня. Он расположился в моем кресле и читал, зная, что я не сплю.
— Может, вызвать врача, чтобы он сделал вам укол? — тихо спросил Карлсон один раз.
Я не хотел никаких уколов. Весь день я пролежал с закрытыми глазами. К вечеру я пришел в себя. Он все еще сидел здесь, у меня за спиной, в моем любимом кресле. И читал Букера Вашингтона[3].
Я спросил, сколько ему лет. Оказалось, сорок пять.
Трудно объяснить, как все получилось. Я сказал, что моя жизнь сложилась так неудачно, что ее следовало бы исправить. Какой мне смысл жить после всего, что случилось, — ведь Сусанна умерла.
Карлсон отложил Букера Вашингтона и заговорил об Андах.
Он заставил меня прислушаться к своим словам. У меня перед глазами возникла нарисованная им картина. Я увидел леса и горы, но совсем не такие, к каким привык с детства. Увидел синее небо над необъятными синими лесами.
Карлсон охотился там на горных львов. Мы решили поехать туда.
— А мне кажется, что ваша жизнь сложилась совсем неплохо, — сказал Карлсон. — Вам пятьдесят пять, и вы еще в полной силе. Вы затеяли большое дело и поработали на совесть. Но у вас было время и пожить в свое удовольствие. Теперь этот этап вашей жизни завершился. Но разве это конец? Вам пятьдесят пять. У вас в запасе еще пятнадцать — двадцать лет, чтобы все продумать. Пятнадцать — двадцать лет на длительные путешествия, на то, чтобы объездить весь мир. Я так и вижу, как через три года вы сходите с парохода в Мельбурне, потому что вам захотелось увидеть Австралию. Вижу, как вы плывете в лодке по Гангу.
— Что вы за человек, Карлсон? — слабо улыбнулся я.
— Что за человек? Я, как вы знаете, родился в Христиании, мой отец был старшим преподавателем в школе на Болтелеккене. Получив аттестат, я сбежал из дому.
— И женились несколько лет назад, когда уже работали у меня?
Он кивнул:
— Мэри хорошая девушка.
— Вы, наверно, не ожидали увидеть меня плачущим? — немного смущенно спросил я.
Подумав, Карлсон ответил:
— Признаться, нет. Что касается меня, то я пережил такую же потерю в тридцать пять.
Я усмехнулся, и Карлсон удивленно взглянул на меня.
— Да, — сказал он. — Мне все это очень хорошо известно, в тридцать пять лет это не менее мучительно.
Вот так, я сижу и пишу о Карлсоне, моем слуге, который долго прожил у меня в доме, прежде чем я узнал, что он норвежец.
— И когда вы справились с этим?
Карлсон пристально посмотрел на меня:
— С этим человеку не справиться никогда.
— Но ведь вы женились?
— Да, — ответил он. — Я женился.
Сегодня я долго лежал и думал о том одиноком аргентинце, который в Осло часто наведывался ко мне в номер. Жаль, что я был тогда не очень внимателен к нему. Я никак не мог сосредоточиться, меня мучила горечь пустоты. Как глупо то, чем я занимался всю свою долгую жизнь. Все это бренность и пустота по сравнению со смертью Сусанны, убитой немцами. Рядом с этим все кажется ничтожным. Почему я оставил ее в Норвегии? Почему, почему? Куда меня ведет мое бесцельное скитание по земле? Я написал в этой книге: «Убийство и любовь — вот единственное, о чем стоит писать». Но это неправда, ни о чем не стоит писать. Единственное, что чего-то стоит, это тишина, — сидеть в полной тишине, слушать ее и ничего не желать.
Я лежал и думал о человеке, который поджег кучу мусора на берегу реки в Канзасе. О цепочке, которую я взял у Агнес, и о моем брате, застреленном немцами. Теперь он покоится в Йорстаде в могиле наших родителей. Мои мысли продолжали блуждать, я вспомнил Мэри Брук, — бренность, бренность. И снова передо мной возник образ Сусанны, которую они убили, я увидел ее, лежащую у стены, избитую, окровавленную. Я знаю, как это произошло, я сразу увидел эту картину, когда в моей комнате прозвучали слова: «Среди последних жертв, погибших в немецком плену, была Сусанна Гюннерсен, урожденная Тиле, жена поэта Гюннера Гюннерсена».