Карлсон сидит, углубившись в Букера Вашингтона. Сусанна, я знаю, что переживу это горе, и ты, где бы ты сейчас ни была, наверно, ничего не имеешь против. Меня терзает мысль, которая в такие минуты терзает одинаково и молодых и старых: если б я мог загладить все причиненное мною зло! Ты же не совершила никакого зла, ибо заплатила за все, и теперь после тебя осталось только добро.
Я опускаю над тобой саван, Сусанна. Но я вижу твое большое доброе лицо, которое Гюннер однажды изуродовал до неузнаваемости. Это было неизбежно, и ты, конечно, все понимала.
Ты попала в руки палачей. Никто из любивших тебя не сможет совершить паломничество к твоей могиле. Вот и упала звезда.
Народ сам никогда бы не сумел сделать столь удачный отбор из всех классов и слоев населения, как это проделали в Норвегии безмозглые немецкие капралы. И если среди отобранных ими и попались даже преступники и рецидивисты, то прежде всего они были норвежцами. На монументе, воздвигнутом в честь победы, имена норвежцев будут начертаны далеко не последними, но если среди них не будет имени Сусанны Тиле-Гюннерсен, этот список будет неполным.
Прошло четырнадцать дней с тех пор, как я написал эти строки. Сегодня Карлсон и Мэри кончили упаковывать вещи, я их обоих беру с собой, завтра мы уезжаем.
К этой книге уже было написано несколько предисловий. Вот тебе еще одно, которое я написал, когда принял решение больше уже не писать. Порой мне кажется, что все это только одни предисловия.
Акционерное общество приобрело мою долю в фабрике. Теперь я не имею к ней никакого отношения.
Сейчас много пишут о вторжении союзников. Они пришли слишком поздно, Сусанну было уже не спасти. Разве не все мы так считаем? Многие, кого мы любили, могли бы остаться в живых, но вандалы успели их убить.
Когда ты станешь совершеннолетним или позже, но только после моей смерти, эти записки перешлют тебе. Не хочу ни от чего предостерегать тебя, твоя судьба предопределена давно, и ее уже не изменишь. Но тем не менее мне хочется повторить тебе слова древнего фараона Аменофиса IV: «Береги свое сердце, ибо в день, когда грянет несчастье, у тебя не окажется друзей».
Трудно отложить перо. Мне бы очень хотелось увидеть тебя, но я такой, какой есть, и хочу остаться одиноким.
Сан-Франциско, сентябрь 1940.
Вечернее солнце, повисшее вдали над маленьким озером, слепит глаза. Когда я смотрю в ту сторону, его лучи бьют мне прямо в лицо. В доме никого, я один. По какому-то недоразумению все слуги сегодня оказались выходные, но когда я пообедал и остался один, меня охватило чувство глубочайшего покоя. Вдруг стало приятно, что никто, кроме меня, не дышит и не думает в этом огромном доме.
Сперва я сидел на веранде и курил, но, против обыкновения, не читал. Выкурив полсигары, я пошел в кабинет и достал свои записи о поездке в Норвегию. Некоторое время я сидел и смотрел на этот ворох бумаги. Бумага тут самых разных сортов: и почтовая, и записные книжки, и ресторанные меню, и конверты, и поля от газет.
Уже через несколько часов после того, как поезд покинул Сан-Франциско в феврале 1939 года, меня впервые охватила та глубокая тревога, которая потом часто возвращалась ко мне и которая в течение следующего года много чего вытащила из тайников на поверхность. В душе словно бушевал прибой. Прежде всего это обнаружилось в желании сойти с поезда на первой же остановке и отказаться от путешествия.
Чего меня понесло в Норвегию? Тридцать один год я не был в этой стране, я уже не узнаю ее. Лучше остаться в Калифорнии.
Но, разумеется, я не сошел с поезда. Вместо этого я принялся анализировать свое состояние, — оно походило на страх. Однако каково бы оно ни было, наверно, именно оно вызвало к жизни эти записки.
Во мне произошел какой-то сдвиг. Почва заколебалась у меня под ногами. Чуть позже, сидя в вагоне-ресторане, я решил, что всю поездку буду вести дневник и начну сейчас же. Когда-то я уже вел дневник, но очень давно, больше тридцати лет назад. С тех пор я не вел дневника, все, что мне надо было, я вспоминал по датам деловых писем. По ним я мог определить и даты событий, касавшихся меня лично. Например: когда я встретился с Мэри? Это произошло незадолго перед тем, как я рассчитал Гарри Глинна, кравшего деньги из кассы, что явствует из письма, в котором ему предлагалось уехать. Деловой человек редко ведет другой дневник, ему достаточно этого, если его интересует лишь внешний ход событий.