С чего бы такое усердие? Неужто из благотворительности? Как-то смешно — бедная бездомная изгнанница благотворительствует хозяину богатого дома со множеством прислуги, а сама подрабатывает на стороне уроками музыки. Почему-то хочется предположить, что она в него без памяти влюблена, и это вполне естественно — он такой красивый и вальяжный, их души так созвучны, и при этом он вдов, печален и одинок.
Ну а он, такой возвышенный и благородный? Так вот запросто принимает жертвы одинокой, влюбленной в него женщины, ничего не предлагая ей взамен? И позволяет ей без всякой надежды на взаимность годами жить в его доме и бескорыстно воспитывать его детей, только потому, что она собой нехороша? И хоть никакой другой женщины в поле его зрения нет, она даже не пытается его соблазнить? Ни за что не поверю!
В мои сомнения ужом вползает коварный вопрос: зачем Герцен написал своей приятельнице М. Рейхель: “Мадемуазель Мейзенбуг очень умная, я ее коротко знаю, собой безобразна, но совершенно свободное и развитое существо”? Зачем он, благородный и возвышенный, так грубо заклеймил молодую женщину, которая принесла свою свободную жизнь в жертву его семье, сказав о ней “собой безобразна”? Не для того ли, чтобы отвести подозрения об их тайных отношениях, естественно возникающие у каждого взрослого человека?
Но поскольку нигде ни слова нет ни о тайных отношениях, ни о явных, да и вообще о Мальвиде, прожившей в доме Герцена почти три года и навсегда заменившей мать его младшей дочери Ольге, вскользь упомянуто где-то только как о “воспитательнице его дочери”, я позволяю себе пофантазировать.
МАЛЬВИДА
Над Лондоном бушует гроза. Все как положено — ветер воет, молнии сверкают, гром грохочет. В доме Герцена во всех окнах темно, и дети, и взрослые мирно спят. Гроза все ближе и ближе полыхает над домом, и вот она уже здесь: мощный разряд молнии почти совпадает с мощным раскатом грома, и шестилетняя Тата в ужасе выскакивает из кроватки. Яркая вспышка света сменяется непроглядной тьмой, и Тата отчаянно кричит: “Папа! Папа!”, не зная, куда бежать и как спастись.
Ее крик будит спящую в соседней комнате Мальвиду. Та, как была, босиком и в ночной сорочке, спешит в детскую, но не может в темноте найти испуганную девочку, нетвердо зная, кто именно плачет, Тата или Оленька. Бормоча утешительно: “Тише, тише, деточка, не плачь, я здесь!”, Мальвида безуспешно пытается дрожащей рукой зажечь рожок газовой горелки, но натыкается во тьме на другую руку, тоже шарящую по стене. Очередная вспышка молнии на миг освещает Искандера в наспех наброшенном халате и Тату, бьющуюся в истерике на ковре в дальнем углу детской.
Искандер впервые видит озаренную вспышкой молнии Мальвиду в тонкой, почти прозрачной на свету ночной сорочке — ее фигура не испорчена непрерывными беременностями и родами, она сложена, как молодая девушка, сорочка не скрывает ни ее округлые груди, ни ее стройные арийские ноги. Как давно он не обнимал молодую женщину, готовую припасть к его груди? Но сейчас ему не до нежностей, сейчас нужно успокоить рыдающую Тату и поскорей унести ее из детской, чтобы она, не дай Бог, не разбудила Оленьку.
Искандер поднимает Тату с ковра и несет ее в комнату Мальвиды. “Пускай она спит у меня, — говорит та, — со мной ей будет спокойней”. Прижавшись к Мальвиде, девочка затихает, пару раз шмыгает носом и засыпает. Искандер наклоняется поцеловать ее и его обдает жаром разогретого тела Мальвиды. Он направляется к двери, готовый уйти к себе, но оборачивается против воли и вдруг замечает, что кровать у Мальвиды узкая, очень неудобная для двоих. Еще не вполне сознавая значение своих слов, говорит: “Мальвида, вам не поместиться вдвоем на этой узкой кровати. Идемте ко мне, там вам будет удобней”.
Мальвида и не думает отказываться — она так давно ждала этих слов! Искандер протягивает ей руку, она припадает к его плечу, и он целует ее в шею уже в коридоре. Шея у нее стройная и упругая, лица ее, весьма безобразного, не видно в темноте. А главное — она вся дрожит от давно скрываемой страсти, не то что покойная Наташа, — той было не до любовных игр, она всегда или была беременна, или оплакивала очередного умершего младенца. А под конец влюбилась в его друга Георга и вообще потеряла к нему интерес. Мальвида же, к счастью, не девственница и кое-что понимает в любовных утехах — когда-то в ранней юности она согрешила с молодым публицистом, сыном пастора Теодором Альтгаузом, и тот кое-чему ее научил.