Ответа Искандера она не стала слушать — какая разница, что он скажет? Он уже не хозяин в своем доме. Ей было непереносимо больно. “Так я и знала! — горько подумала она. — Этой стерве ничего не стоило настроить против меня своего безвольного мужа! Просто чудо — она об него ноги вытирает, а он ничего не замечает!”
Как она ошибалась! Как ошибалась!
Через пару дней они втроем отправились в театр. Втроем — Искандер и Огаревы. Мальвиду никто и не вздумал пригласить, а ведь все эти годы она ходила в театр с Искандером. Они сидели в ложе, соприкасаясь плечами и дыханием, они вместе плакали и смеялись, а после спектакля обсуждали пьесу и игру актеров, живо и заинтересованно, как обсуждают только близкие люди. Тогда они были семьей, а теперь она стала гувернанткой — просто смех, гувернантка без жалованья, подрабатывающая на стороне уроками музыки! Кто же приглашает гувернантку в театр?
Когда дети уснули, Мальвида вышла из дома на безлюдную улицу, ей хотелось пройтись быстрым шагом, как она ходила раньше, когда была одинока. Она даже улыбнулась этой мысли сквозь слезы — теперь она опять одинока, пора возвращаться к старым привычкам. Пахло молодыми листьями, которые готовились вот-вот вылупиться из почек, — кончался май, и деревья начали просыпаться после долгой английской зимы.
Мальвида завернула за угол и почти столкнулась с отъезжающим с остановки омнибусом. Навстречу ей нетвердым шагом брел от остановки смутно очерченный в полутьме мужской силуэт. Когда он приблизился, она неожиданно разглядела знакомое долгополое пальто с пелериной — Огарев!
“Почему вы здесь, Николай Платонович? А не в театре?” Огарева качнуло к ней, и на нее пахнуло острым запахом спиртного перегара: “А я ушел! Встал и ушел! И оставил их одних! Что мне с ними делать, если я третий лишний? Я ее повадки хорошо изучил — она руку ему в карман сунула и стала его сквозь карман лапать. Знаю я, как она лапает, она в этом деле мастерица. Она и меня когда-то так залапала. И при этом поет про революцию. Я когда-то ей поверил и даже написал: “Я счастлив, что есть женщина, которая с наслаждением умрет со мной на баррикаде!” А теперь она опять готова умереть с наслаждением, но не со мной, а с ним!”
И тут к ужасу Мальвиды он заплакал. Она тоже готова была заплакать: хоть она поняла не все сказанные Огаревым слова, общий смысл их был ей ясен, — хищница победила ее и пора покидать этот милый ей дом, этих дорогих ее сердцу детей. Боже, куда ей теперь податься? У нее нет ни пристанища, ни денег — ее скудных музыкальных заработков не хватит даже на оплату крохотной комнатушки.
“Пойдемте, Николай Платонович, я отведу вас домой”.
“Куда — домой? Нет у меня никакого дома!”
“Все-таки пойдем. Вам надо прилечь”.
Она повела его за руку, как ребенка, и он пошел за ней послушно, как ребенок. Хотя дорога была недлинная, пройти ее было нелегко — Огарев то и дело спотыкался и наваливался на ее плечо, чтобы не упасть. Все-таки она не выдержала и полюбопытствовала:
“Что же вы намерены делать? Вызвать Герцена на дуэль?” — Пришлось по-французски, по-русски было для нее слишком сложно, да и в голове мутилось от услышанного.
“Что эта немецкая фройляйн придумала! Чтобы я, я! вызвал Герцена на дуэль! — он тоже перешел на французский. — Да мы с ним в юности клятву на крови дали быть братьями до гробовой доски. Какая же тут может быть дуэль?”
“Но ведь он на ваших глазах… с вашей женой… как можно?”
“Да ведь я давно знаю, что она меня не любит. Она и не скрывает этого, считает меня размазней. За то, что я все свое огромное состояние разбазарил на добрые дела, крепостных без выкупа отпустил на свободу, а сам остался гол как сокол. За что ж ей меня любить, скажи, фройляйн? Ведь она молодая, ей жить хочется, а какая со мной жизнь?”
Тут он опять заплакал, но они, к счастью, уже дошли. Мальвида попросила отворившую им дверь хозяйку проводить Огарева в его комнаты, сославшись на то, что тот плохо себя чувствует. Хозяйка поморщилась от его жгучего спиртного дыхания, но ничего не сказав, повела его наверх, а Мальвида нетвердым шагом поплелась обратно — куда? Не домой ведь! У нее уже не было дома, не было гнезда, не было семьи, не было детей. И никогда больше не будет.
Дойдя до своих ворот, она, как слепая, долго тыкала ключом в замок, никак не попадая. А когда, наконец, попала, отворила дверь и замерла на пороге. Было просто невозможно подняться в свою спальню и лечь в постель, все это стало совсем чужим. Как будто не было этих счастливых мирных лет, уроков, совместных завтраков и обедов, тихих вечерних бесед и Оленькиных теплых ручек вокруг ее шеи. При мысли об Оленьке стало так тошно, что Мальвиду вырвало прямо у входа — слава Богу, она умудрилась отвернуться от двери и не обрызгать коврик для ног.