В первый раз Лёля отправилась послушать проповедь пастора Гийо тайком от мамы. Для этого она без объяснений удрала с последнего урока и бегом припустила по Невскому проспекту, боясь опоздать. Запыхавшись, она вскочила в проезжавшую мимо конку и стала вглядываться в мелькающие за окном улицы, чтобы не пропустить нужную. И все-таки опоздала. Когда она вбежала в часовню, проповедь уже началась. Но это было неважно. Еще не услышав ни слова, Лёля с первого взгляда поняла, что пастор Гийо именно тот человек, появления которого она, сама того не зная, ждала всю жизнь. При первом звуке его голоса ее охватил такой восторг, какой она испытывала в детстве при общении с Богом. Но ее Бог давно умер, и теперь она встретила человека, который мог бы его заменить.
МАРТИНА
Что же Леля увидела при первом взгляде на пастора Гийо, появления которого она ждала всю жизнь? Правда не всю ее долгую жизнь, а только те первые семнадцать лет, что протекли до ее встречи с ним. Но в семнадцать лет всякое событие кажется роковым. Интересно, как она описала его в своих воспоминаниях? Я взяла со стола книгу, с трудом добытую у букиниста, и на двенадцатой странице обнаружила главу “Переживание любви”. Чудно, сейчас мне откроется тайна этой внезапной любви. Я несколько раз прочла эпиграф “Человеческая жизнь — всякая жизнь — это поэзия. Нам кажется, что мы живем ее, но это она, она живет нас”. И подумала: какая возвышенная чушь! Но кто я, чтобы судить о стиле женщины, покорившей сердца лучших поэтов и философов Европы?
Увы, о внешнем облике пастора не было ни слова, и даже имени его я нигде не нашла. Он так и остался в истории безымянным, безликим пастором Гийо. И не только он — на скупых страницах, посвященных воспоминаниям детства Лели, не было ни слова о том, как выглядели ее мама, папа и братья. У меня мелькнула странная догадка, что когда Лу писала о детстве Лели, она уже забыла милые лица, окружавшие ее с колыбели. Что ж, придется заняться сочинительством.
ЛУ
Леля заметила, что идет не по тротуару, а по торцам проезжей части улицы, только когда на нее чуть не налетела лихая извозчичья пролетка. Отшатнувшись в последний момент, она огляделась вокруг — как она успела бессознательно прошагать полдороги от часовни до дома? Где блуждали ее мысли? Голова сладко кружилась, сердце билось неровно, в душе звучала музыка. Мимо проехала конка, остановилась, из нее вышла дама со шляпной картонкой в руке, оставив дверь заманчиво открытой. Но нет, Леля, никакой конки! Душа требовала пройти оставшийся путь пешком, несмотря на то, что из-за этого Леля опоздает на ужин и получит суровый выговор от мамы. Но ей было все равно, она была счастлива. Вся прошедшая жизнь представилась ей тоскливым темным коридором, который наконец привел ее в залу, до краев залитую солнечным светом.
Она поняла: хватит мечтать, пришло время действовать! Она не намерена и дальше слушать проповеди пастора Гийо, стоя в толпе, благоговейно внимавшей его речам. Она должна добиться, чтобы он читал ей проповеди наедине, чтобы обращался лично к ней, к ней одной. Недаром она всю жизнь управляла небольшим мужским отрядом, состоявшим из папы и братьев — в голове ее складывался хитрый план. Дома она вполуха выслушала упреки встревоженной ее опозданием мамы, сжевала что-то холодное из оставленной на кухонном столе тарелки и, сославшись на головную боль, заперлась в своей комнате.
Замысел был ясен: нужно написать ему такое письмо, чтобы самое черствое сердце дрогнуло участием. И чтобы он согласился с ней встретиться. А дальше все пойдет как надо — в этом Леля не сомневалась. Она придвинула чернильницу и застрочила пером по бумаге — она отроду была красноречива.
“Вам пишет одинокая девушка, одинокая до отчаяния, одинокая от того, что никто вокруг не понимает ее душевных стремлений, ее поисков истины, ее желания учиться. Нет ничего ужасней для девушки моего возраста, чем быть отторгнутой своими сверстниками и своими близкими. И все оттого, что она потеряла веру в Бога и ищет новых путей “.
Письмо заканчивалось мольбой не отвергать одинокую девушку, а протянуть ей руку помощи. Пастор Гийо откликнулся на мольбу и назначил Леле свидание, не подозревая, что мышеловка захлопнется с первого взгляда. Как только он ее увидел, он потерял голову. Он был готов бесконечно тратить на нее время, учить ее, наставлять, воспитывать и говорить — говорить — говорить, только бы она была рядом, только бы чувствовать тепло ее дыхания, только бы гладить ее руки, обнимать ее при встрече, касаться губами русых завитков на ее затылке. Порой он настолько забывался, что сажал ее к себе на колени, но она, словно не замечая его учащенного дыхания, продолжала следовать за сложными извивами его философских мыслей. А если он иногда сбивался, не в силах справиться со своим чувством, ей это было невдомек — ведь ее интересовали только его мысли, только мысли и ничего больше.