Лучшие страницы «Былого и дум» отмечены печатью «задушевной мысли» Герцена. Искренний и глубокий лиризм мемуаров придавал рассказу те тона «светлого смеха» и «светлой грусти», в которых отражались идейные и личные раздумья, искания, драмы писателя. Они действительно создавались, по его выражению, сквозь «кровь и слезы».
Заражая читателя своей любовью или ненавистью, восхищением, негодованием или презрением, «Былое и думы» покоряют неотразимым влиянием искренности и силы герценовского слова. Рассказать свою жизнь для Герцена означало исповедать свои убеждения. «Это — не столько записки, — говорил он, — сколько исповедь…» И в этой интимной лирической исповеди своеобразно преломились величайшие исторические потрясения эпохи.
Лирическим, личным отношением проникнуто все повествование «Былого и дум». Мы не говорим уже о трагизме главы «Осеапо пох» и всего «рассказа о семейной драме». Герцен остается лириком в мемуарной публицистике, в политических и философских отступлениях. Страстность его идейных исканий делала невозможной эпическую холодность, свойственную многим мемуарам. Герцен не подводил «итогов» своей жизни, но прежде всего ощущал себя художником, писал глубоко волнующую его лирическую поэму.
Лиричен герценовский пейзаж. В одно неразрывное целое у него сплетаются описание природы и передача ощущений, вызванных, рожденных волнующей близостью к ней. Его воспоминания о деревенской жизни полны трогательной поэзии русской природы, поэзии тихих сельских вечеров. Это — подлинно поэтические картины, напоминающие пейзажную живопись Тургенева, Чехова, Левитана.
Горький видел в Герцене одного из «своеобразных стилистов» русской литературы, он называл автора «Былого и дум» первым в ряду таких писателей, как Некрасов, Тургенев, Салтыков, Лесков, Г. Успенский, Чехов.[11] Блестящее мастерство слова в художественных и публицистических произведениях Герцена вызывало восторженные оценки уже у современников писателя. Тургенев, например, говорил, что Герцен «был рожден стилистом».[12] Известно, как восхи(18)щал всегда автора «Записок охотника» язык Герцена, особенно — язык и стиль его воспоминаний: «приводит меня в восторг: живое тело», «так писать умел он один из русских».[13]
Герцен высоко ценил богатейшие возможности русского языка: «…главный характер нашего языка, — читаем мы в «Былом и думах», — состоит в чрезвычайной легости, с которой все выражается на нем — отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть». Он отстаивал русский язык как «звучный, богатый», «язык гибкий и могучий, способный выражать и самые отвлеченные идеи германской метафизики и легкую, сверкающую игру французского остроумия» («Русский народ и социализм», 1851).
В языке записок Герцена творческая индивидуальность писателя воплотилась особенно ярко. «Его ум — ум исключительный по силе, как его язык исключителен по красоте и блеску»,[14] — говорил о Герцене Горький.
Блестящие афоризмы, неожиданные эффектные сближения, сравнения и метафоры придают языку Герцена изумительную яркость и красочность. Горькая ирония у него чередуется с забавным анекдотом, саркастическая насмешка — с легким каламбуром, а редкостный архаизм — с смелым галлицизмом; народный русский говор сосуществует в «Былом и думах» с обилием иноязычных слов. В этих контрастных столкновениях проявляла себя характерная экспрессивность стиля Герцена.
«Канцелярия министра внутренних дел, — пишет Герцен, — относилась к канцелярии вятского губернатора, как сапоги вычищенные относятся к невычищенным; та же кожа, те же подошвы, но одни в грязи, а другие под лаком». Мимоходом он назовет конюшню «богоугодным заведением для кляч», графа Панина сравнит с «жирафом в андреевской ленте», а «появление полицейского в России» уподобит «черепице, упавшей на голову».
Неожиданные острые контрасты служили излюбленным приемом Герцена-стилиста. Порою они нарушали обычное представление о «нормах» литературного языка. В галлицизмах и «неверностях в языке» «Былого и дум» упрекал Герцена Тургенев.[15] «…Слог твой чересчур небрежен», — пишет Тургенев Герцену об отрывках в (19) третьей книжке «Полярной звезды».[16] «Это тем более неприятна, — продолжает он, — что вообще язык твой легок, быстр, светел и имеет свою физиономию».[17] Но то, в чем Тургенев видел «до безумия неправильный» язык,[18] самому Герцену казалось органически необходимым художественным элементом рассказа, не отклонением и нарушением литературной нормы, а выражением его, герценовского, понимания этой «нормы».
13
Письмо к П. В. Анненкову от 18/30 октября 1870 года («Русское обозрение», 1894, № 4, стр. 518) и письмо к М. Е. Салтыкову-Щедрину от 19 января 1876 года (И. С. Тургенев. Первое собрание писем, СПб. 1884, стр. 281).
15
Письма К. Дм. Кавелина и И. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену. Женева, 1892, стр. 90 (письмо от 22 сентября 1856 г).
16
Письма К- Дм. Кавелина и И. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену, стр. 105 (письмо от 16, января 1857 г.).
18
Письмо к П. В. Анненкову от 18/30 октября 1870 года. «Русское обозрение», 1894, № 4, стр. 518.