Есть в романе и своя «Битва в пути» – мужественная любовь менеджера и стального короля на фоне доменных печей и груженых составов: «Ее глаза были прикрыты в дразнящем, торжествующем осознании того, что ею восхищаются; но губы были приоткрыты в беспомощном, молящем ожидании», – увы, Айн Рэнд в изображении любви далеко до Галины Николаевой. Любовники и в постели обмениваются страничными идейными монологами, никогда не прерывая докладчика и не отступая от темы заседания, в их душах все детали точно пригнаны друг к другу, как в восхищающих главную героиню машинах, где сразу ясны ответы на проклятые вопросы «почему?» и «зачем?». А завершается все «оптимистической трагедией»: в Нью-Йорке наконец гаснет электричество, и атланты возвращаются к людям, чтобы водрузить над развалинами знамя свободы – знак доллара – и уже не повторять прежних ошибок, не ограничивать свободу производства и торговли ни для каких якобы благих целей.
Будь этот роман пародией на социалистический реализм и карикатурой на утопический либерализм, то при всей его чудовищной затянутости ему кое-где можно было бы даже поаплодировать: ведь нельзя же всерьез раскидывать законы рынка на весь безбрежно сложный космос человеческих отношений, нельзя же верить, что потребности человеческой души могут полностью подчиниться потребностям производства – в конце концов нельзя же не видеть ограничителей производственных свобод в общеизвестных опасностях монополизма, в экологически вредных технологиях, в международных конфликтах?.. Можно! Для пошляков невозможного нет. Мир бесшабашной Айн Рэнд – брест-литовской Алисы Розенбаум – не знает трагических противостояний, в которых правы все, ее мир так же прост, как и мир большевиков, из которого она сумела вырваться, он четко разделен на творцов и паразитов. Ее не посещают и сомнения насчет того, что всякое творчество больше всех нужно самим творцам: объявив забастовку, они погибнут первыми.
Страшновато, если и ее читатели, неисчислимые, как песок морской, тоже просты, как неправда: ведь фашизм и есть бунт простоты против трагической сложности социального бытия.
Русские нравы для младшего школьного возраста
К пожилому садоводу, любителю варить варенье, солить и мариновать, в освободившуюся комнату в коммуналке «подселяется» семья из трех человек, и соседский мальчишка слишком уж по-свойски обращается с ковриками, табуретами и мылом хозяйственного пенсионера. А потом, похоже, еще и лакомится его вареньем из кладовки. Так что же начнется, если он… Ну, в общем, если им достанется мало того что его комната, но и его припасы?! И уязвленный заготовитель, не замечая за окном военного переворота туда и обратно, начал изготавливать варенье из волчьих ягод, солить и сушить поганки и мухоморы, варить из них аппетитные супы и нахваливать, а поскольку соседи на эту наживку никак не клевали, охотник испек роскошный пирог из ядовитых грибов и пригласил соседей на обед. Но из-за того что они и тут не спешили травиться, он принялся в ярости наворачивать свои яства сам: «Чего вы боитесь?! Я-то ем!!»
«Неторопливо поднимаясь из-за стола, Злоба уходила, она уходила к тому, кто ее ждет». Слово «Злоба» с большой буквы откровенно подчеркивает аллегоричность рассказа «Назло», и этот рассказ Сергея Арно из двуязычного российско-датского сборника «Свобода и судьба» (СПб; Копенгаген, 2015) привлек и основное внимание рецензента датской газеты «Weekendavisen» (22 мая 2015 года) в статье «Экзотические родственники»: «Поразительно, что этот рассказ, как и большинство других рассказов в этой антологии, представляющей современную русскую литературу, буквально кричит о нищете в материальном смысле и отсутствии доверия друг к другу, что было характерно для советского времени».
Поразительно, что о нищете НИ В ОДНОМ рассказе сборника нет ни слова, а о недоверии – не больше, чем в рассказах, романах и притчах Кафки, Фолкнера, Камю, Сартра, Кобо Абэ или любого другого писателя, всерьез задумавшегося об одиночестве человека под солнцем и луной. Пошляки еще давно вменили Кафке в важную заслугу, что он предсказал концлагеря, однако сумрачному австрийскому гению были не нужны буквальные кошмары, чтобы разглядеть бессилие человека перед роком, прекрасно известное и Екклесиасту, и создателям греческой трагедии.