От густого запаха липового цвета у Златы кружилась голова, а когда Бузинка сжимала её руку, сердцу становилось тесно в груди. Лицо избранницы приблизилось, и девушка зачарованно растворилась в светлой нежности её глаз; миг – и губы Златы утонули в первом в её жизни поцелуе, сладком, как липовый мёд, и тёплом, как непоседливый солнечный зайчик.
* * *
Свадьба состоялась осенью, после сбора урожая. Лето Бузинка провела в доме Искры, трудясь вместе с нею в мастерской. Свои белокурые волосы она принесла в жертву Огуни; были они короткими, и на темени осталась совсем небольшая прядка, но с помощью воды из Тиши и отвара яснень-травы косица до пояса вырастала всего за год. Искра сама очистила голову своей новой ученицы – сперва ножом, потом огнём. После вступления в лоно Огуни Бузинка принялась постигать мастерство златокузнеца. Ученицей она оказалась довольно толковой, руки росли у неё из нужного места. Помогала она и в домашнем хозяйстве. Искра не жалела, что взяла её в дом. Её чувства к Злате крепли день ото дня, дочь тоже влюблялась в суженую всё сильнее, и на свадьбе они не размыкали рук, не сводили друг с друга нежного взора.
Между делами Искру по-прежнему занимал вопрос: что за неведомый добродетель ухаживал за яблоней? А уж вернее будет сказать – добродетельница. Конечно, это могла быть только белогорская дева: однажды Искра подобрала под деревом вышитый платочек. Поднеся его к ноздрям, мастерица уловила тонкий, тёплый и светлый, щемяще-нежный дух луговых цветов и молока с мёдом... Так не пахли кошки, то был девичий запах. Не раз пыталась Искра подкараулить таинственную незнакомку, но тщетно: круглыми сутками ждать около яблони она не могла, работы в мастерской и по хозяйству всегда хватало, а разве так кого-нибудь выследишь? Ей оставалось только время от времени находить следы изящных ножек, порой остававшиеся на земле под деревом, да подмечать, как растут и хорошеют посаженные вокруг яблони цветы. Даже в самый жаркий день земля под ними была влажной: кто-то их старательно и заботливо поливал, рыхлил почву и удалял сорняки.
«Кто же ты, милая девушка? – мысленно задавала вопрос Искра, задумчиво рассматривая следы этой бескорыстной и неустанной работы. – Зачем ты хлопочешь, трудишься тут, отчего не забываешь мою Лебёдушку? Чем она привлекла твоё сердце?»
Ей хотелось найти эту добрую незнакомку и поблагодарить её, глядя ей в глаза, но встретиться всё никак не выходило. Наконец она привязала к ветке яблони берёсту, на которой написала как бы от лица Лебедяны:
«Не знаю, кто ты, но благодарю тебя за твою заботу. Под корнями этого дерева покоится мой прах. Меня звали Лебедяной. Прошу тебя, напиши на берёсте своё имя, хочу его знать».
Ей вдруг пришло в голову: а если девушка испугается, решив, что усопшая расхаживает по земле, как живая, оставляя записки? И, подумав, Искра приписала:
«Не страшись ничего, зла тебе не причиню, потому как творишь доброе дело».
Привязав грамоту к ветке, Искра отступила от дерева, чтобы взглянуть, хорошо ли она видна. А то ещё не заметит её девушка... Берёста бросалась в глаза, и Искра ушла, удовлетворённая. Оставалось только ждать.
Придя в следующий раз, она сразу приметила, что записка висела немного иначе. Значит, её отвязывали и читали... А может, даже что-нибудь написали в ответ. Развернув скрученный трубкой кусок берёзовой коры, Искра прочла небольшую приписку:
«Меня зовут Купава».
«Ответила!» – согрелось сердце.
– Купава, – с улыбкой проговорила Искра это имя, вспоминая жёлтый цветок, чьи лепестки напоминали шарообразный сосуд или бубенчик.
Только бы не испугалась, только бы продолжала приходить!.. Увидеть бы её, заглянуть бы в очи... Может, в них удастся прочесть, почему Купаве захотелось ухаживать за яблоней, что её к ней так манит? Отыскав ещё одно свободное местечко на берёсте, Искра мелкими буквами втиснула строчку:
«Благодарю тебя, Купавушка. Не бойся. Приходи, всегда жду тебя с радостью».
Больше места на коре не оставалось.
Однажды Искре не спалось ночью. Большая яркая луна бросала лучи в оконца, а душа томилась тоской, рвалась куда-то... После рабочего дня мастерица устала, ей бы уснуть, как бревно, но отчего-то сон бежал от её ресниц. Думалось ей о Лебедяне, вспоминались её полуприкрытые очи, в которых уже угас свет жизни. Вся жизнь ушла в мяукающий комочек, который Искре вручила повитуха. Как у неё от горя молоко не перегорело – чудом, наверно. Душа лежала в руинах, была сплошным пустым пепелищем, и только дочки стали смыслом, ради которого Искра могла оставаться на земле. Без Лебедяны жить не хотелось, а хотелось пойти в Тихую Рощу и прислониться к сосне... Нет, нельзя! Как же Злата? Она ведь ещё мала, а Орляна и вовсе едва родилась.