Я сижу в углу и перебираю книги, лежащие в углу рядом с тумбочкой. В одной много картинок и я прячу ее под себя. Подходит брат, ищет книгу, выдергивает ее и дает мне подзатыльник, разумеется, несильный, но я все-равно скуксился. Пока я не заревел, он мне что-то дал, может, конфетку, а может, гайку и сразу я успокоился.
В этом году отец надумал переехать на родину, на железнодорожную станцию, где километрах в пяти от нее была его родная деревня, где жила его мать, стало быть, моя бабушка. Мать моя тоже родилась в этой деревне, ее же мать жила на станции у другой дочери.
Городок Акмолинск, откуда мы уезжали, располагался на севере Казахстана и не представлял в ту пору ничего примечательного. Грязный, захламленный, почти сплошь деревянный. Это не мои впечатления, а результат подробных опросов людей, которые жили и работали там в те годы. Никогда больше не приходилось мне там бывать, но я всегда подробно изучал заметки в газетах, следил за кинохроникой, расспрашивал приезжавших оттуда родственников и друзей отца. Целинная эпопея благоприятно отразилась на его развитии, город рос, хорошел, в 1961 году его переименовали в Целиноград и более 30 лет он оставался под этим названием. Потом он некоторое время назывался Акмола, а после развала Союза там рядом была построена новая столица независимого Казахстана Астана, очень красивый и современный город. С некоторых пор он стал называться Нурсултан, по имени первого президента независимого Казахстана Нурсултана Назарбаева, и который много сделал для процветания своей страны. Впрочем, по прошествии трех с небольшим лет городу было возвращено его прежнее имя — Астана, а из регионального календаря удален праздник — день выбора первого президента.
Тогда в окрестностях Акмолинска располагалось два лагеря. Хоть Сталин и говорил, что сын за отца не отвечает и тому подобные высказывания, один лагерь назывался АЛЖИР, т. е. Акмолинский лагерь жен изменников родины. Не так уж мало было этих изменников, по слухам, там содержалось женщин несколько тысяч, но это тоже неверно, изменниками считались попавшие в плен или окружение, так что почти на всех этих женщинах не было никакой вины.
В другом лагере находились пленные немцы. Мой брат, которому на ту пору было лет девять-десять, иногда прибегал туда со своими дружками. Лагерь был обнесен забором с колючей проволокой, там толпились пленные, завидев мальчишек, они звали их: «Малшик, ходи сюда» и перебрасывали свои поделки, вылепленные из мякиша фигурки, деревянные свистульки, что там они могли еще сделать.
Если бы мы продолжали жить в Акмолинске, я, скорее всего, научился бы разговаривать по-казахски. Мать потом рассказывала мне — стоишь ты с ребятишками казахскими, их тоже немало в «тридцатке» было, и чего-то лопочешь по-ихнему, и они тебя понимают, слова подсказывают. В детстве такое происходит естественно, как бы само собой, ведь и казача-та эти по-русски так же много знали. Ну это понятно, для них русский язык вообще необходим, а я просто недолго, к сожалению, пробыл в такой компании. У моего брата тоже были друзья среди коренного населения, и прожил он там почти двенадцать лет, но там не задавались такой целью, интересы были совсем другие, и все — таки все казахи, уже лет с четырех-пяти прекрасно говорили по-русски, для них хорошее знание русского языка гораздо более важно. А вот русские, которые хорошо знали казахский язык, встречались редко, но они были. Да это было тогда совсем ни к чему, все казахи знали русский язык.
Потом я замечал, что знаю на удивление много украинских слов, таких, что различаются по произношению, например: горсть — жменя; картошка — бульба, лук — цибуля, других подобных, даже больше, чем некоторые выходцы из Украины, с которыми мне приходилось работать. Я даже объяснял им, что арбуз по-украински вовсе не похожее слово гарбуз, а кавун, гарбузом же называется тыква. Слово година, так же пояснял я, означает вовсе не год, а всего лишь час, год же по-украински — рок. Тут уж постарался Присуха, он, оказывается, учил меня всем этим словам, а я помню про него только один момент. Потом в школе я учил немецкий язык, а позже три года служил в Германии, понимал простой разговор немцев и они меня тоже понимали. Возможно, у меня были способности, не востребованные в дальнейшей жизни.
И вот я сижу в вагоне на шмотках под самым потолком и гляжу в окно. Мать все беспокоилась, чтобы я не вывалился. Шмоток и хохоряшек набралось порядочно, поэтому трудно было пробираться по вагону. Сейчас таких вагонов нет, их можно увидеть разве что в старой кинохронике. Это двухосный вагон-теплушка, 40 человек или 8 лошадей. Песок подступал к самым рельсам, проезжали какую-то пустыню, я все сидел у окошка и так вид оттуда напоминал мне снежную равнину, что я удивлялся, как же, такая жара, а тут снег лежит до горизонта. И странно было видеть на остановках маленьких смуглых казачат в одних штанишках. Они кричали и кидались песком.