В конце 1850‐х годов на гуляньях появляется уроженец Гамбурга Вильгельм Берг[216], продолживший традицию былой арлекинады. В театре Берга декорации «были написаны условно, но тщательно, – в тех тонах, что преобладали в восемнадцатом веке в живописи. И все перемены делались так чисто, так скоро, что им мог позавидовать бы любой казенный театр. Плотник уцеплялся по свистку за веревку и увлекал своей тяжестью ее вниз, поднимая кверху нужную декорацию. Всякие трюки и превращения производились по старым традициям»[217]. «Арлекинада всегда кончалась сценой в аду, причем неизбежно показывался огромный, во всю сцену, голый до пояса сатана, – вспоминает писатель Петр Гнедич представление в балагане Берга. – Кроме этого неизбежного финала, были постоянные трюки, как бы ни менялось содержание пантомимы – разрезание Арлекина на куски и стреляние им из пушки в цель. Все делалось быстро, судорожно, как потом практиковалось в кинематографе»[218],[219].
Арлекинаду с превращениями можно было увидеть только в двух-трех площадных театрах (каждый вмещал более тысячи зрителей), куда устремлялось не только простонародье, но наведывалась и светская публика, а временами – императорская фамилия, которая в 1830 году посетила балаган Лемана. В этих театрах пантомиме всегда предшествовал небольшой дивертисмент из эстрадно-цирковых номеров. Леман, например, проделывал фарсы (глотал яйцо и вытаскивал утку) и «разные акробатические игры на тугом канате и на полу»[220]. В остальных балаганах шла короткая по времени арлекинада в составе многожанровой программы. «Представления Пациани начинаются акробатами. Сначала танцует на веревке ребенок, потом забавный паяцо, наконец Каролина Пациани. Она делает трудные экзерциции со стулом и присоединяет к ним еще другие, делаемые ею без шеста. После этого отделения следуют опыты силы. После силачей тирольцы поют свои национальные песни. За тирольцами показывается несгораемая англичанка, которая кует руками раскаленное железо, глотает огонь, ходит по раскаленному железу и становится в жаровню, наполненную горячими угольями. Для окончания представления дают небольшую пантомиму „Арлекин-скелет“, без декораций, без особых приготовлений, как арлекинады даются в Италии»[221].
До середины XIX века наряду с пантомимой-арлекинадой, занимавшей ведущее место в репертуаре площадных театров, шли в балаганах военные[222] и приключенческие («Калабрезские разбойники в лесу, или Сильное нападение на семейство Лорда») пантомимы, ставились «живодвижущиеся картины»[223]. Напомним, что тогда в петербургских театрах в одном представлении совмещались различные жанры[224], а в Михайловском театре спектакли и концерты всегда сопровождались живыми картинами.
По утверждению Е. М. Кузнецова, а вслед за ним и других исследователей, до 1860‐х годов на гуляньях не разрешалось «играть пьесы из русской жизни»[225]. Официальных распоряжений на запрещение постановок с русской тематикой мы не обнаружили. Однако найден документ о постройке на Адмиралтейской площади во время гулянья «под качелями» в 1848 году балагана, в котором крепостные люди местного помещика А. А. Жеребцова «представляли с некоторым успехом пьесы из народных сказок и народного быта»[226]. В 1839 году в «Олимпическом цирке»[227], генетически и типологически близком балагану, «возникает зрелище в совершенно новом роде – русская пантомима с русскими песнями и плясками. На первый раз возвещен Бова Королевич и Милитриса Кирбитьевна, в которой являются князь Кирбит Кирбитьевич Седыр, Милитриса, Бова, Иванушка-дурачок, Полкан богатырь, Кащей бессмертный, Яга-баба, русалки, ведьмы»[228]. А так как устроителями цирковых и площадных зрелищ часто были одни и те же лица, то можно предположить, что эта пантомима появилась и на сцене балагана. Напомним, что арлекинада попала в цирк из площадного театра Лемана.
Празднества на Адмиралтейской площади – период расцвета театрально-зрелищного искусства и формирования классического типа гулянья «на балаганах».
Владельцы многочисленных построек, соперничая с площадными театрами, предлагали публике широкий выбор зрелищ и развлечений, рассчитанных на массовый вкус. «Но вот ударил заветный час и пустота сделалась тесною, флаги затрепетали над кровлями, с балконов загремели бубны и трубы, домики распахнули приветливо свои завесы, – сообщала газета об открытии гулянья. – Посмотрите, как это разбросанное племя механиков (антрепренеров. – А. К.) соединилось на общий пир корысти и славы, ратоборствует и состязается. Все манит к себе внимание всеми своими средствами: то смыслом, то смышленостью, то метким фарсом, то мелким искусством, то ловкой удалью, то красным словом, то затейливым вымыслом. <…> Всякий кидается в этот хаос мыльных пузырей с каким-то опьянением; все хотят удовольствия; морали не ищут»[229].
216
219
Напомним об ориентации раннего кинематографа на балаганное зрелище. Можно говорить и о воздействии арлекинады на Петрушку, о типологической близости кукольного представления балаганному.
Как свидетельствует Александр Бенуа, в театре Петрушки, «как и на балаганных пантомимах, все сводилось к бесчисленным проделкам какого-то озорника, кончавшимся тем, что мохнатый черт тащил „милого злодея“ в ад» (
222
«Пантомима у г. Гверры, изображающая лагери русский и турецкий, сражение, взятие города и взорвание стены на воздух, прекрасная» (Северная пчела. 1847. 27 мар.).
223
Распространение получила живая картина «Петр Великий в бурю в лодке на Ладожском озере» (Северная пчела. 1847. 27 мар.; 1851. 13 апр.). Возможно, что обращение к этому эпизоду восходит не только к народной молве о Петре I, но и к знакомству с гравюрой Миньере на аналогичный сюжет «Петр I на Ладожском озере во время бури в 1724 году» (издана в 1824‐м).
224
О роли театрального искусства в этот период см.:
227
«Олимпический цирк» – «истинно народный театр», представляющий «историю народных увеселений Петербурга» (Северная пчела. 1837. 1 дек.).