Она пришла к нему одна. Этой ночью она убежала от Трезора и его маленькой подружки Уопс, и Быстрая Молния, убедившись, что их нет позади нее, выразил свое удовольствие негромким добродушным ворчанием. Они обнюхались, и тут его ноздри снова ощутили в шелковистой шерсти овчарки присутствие яда, который лишил его безмятежного счастья воистину блаженных дней перед паводком и перед тем, как они обнаружили хижину Гастона Руже. Потому что сегодня женщина гладила овчарку, и ребенок играл с ней, и Гастон нынче вечером перед ужином выбирал колючки репейника из ее шерсти, дымя своей большой черной трубкой. Запах этого яда смертельным фимиамом окутывал Светлячка. Для Быстрой Молнии человеческий дух — резкая горечь табачного дыма, запах рук мужчины, женщины и ребенка — стал олицетворением самого страшного зла из всех зол. Он был его проклятием. Он привлекал и одновременно отталкивал его. Не собака, но уже и не волк, он много раз откликался на его призыв, но человек неизменно либо причинял ему боль, либо пытался сделать это. И вот теперь он в конце концов лишил его подруги.
Глухое зловещее рычание нарастало в его горле, когда он обнюхивал золотисто-желтую шерсть овчарки. Не то чтобы он был зол или обижен на нее. Светлячок знала это. Виновником была хижина. Виноват был запах, который она принесла с собой. И овчарка растянулась на животе в своей любимой позе, положив голову между передними лапами, с тревогой глядя на него. Ибо подобно тому как Быстрая Молния ощущал, что хижина произвела огромные перемены в его подруге, так и Светлячок чувствовала неизбежность предстоящих перемен в Быстрой Молнии. Много недель он не уходил далеко от хижины. Овчарка всегда могла легко найти его, стоило ей только захотеть. Он преданно подавлял живущего в нем волка, чтобы быть поблизости от нее. Но сейчас, с наступлением осенних холодов, багровый огонь все чаще загорался в его глазах, и взгляд его все чаще блуждал где-то вдали Сущность происходящего постепенно начала проникать в ее сознание. Овчарка не связывала хижину или ревность к мужчине, женщине и ребенку с тем, что влекло его назад, в первобытную дикость двадцати поколений волчьих предков. Но то, что он уходит, что она мало-помалу теряет друга, который дрался, побеждал и жил для нее, вызывало в ней постоянно растущую тревогу.
Этой ночью Светлячок была другой. Целую неделю она не прыгала и не резвилась вокруг Быстрой Молнии. Но ежедневно и еженощно, возвращаясь в хижину, она пыталась увлечь его за собой. Сегодня, когда она лежала и глядела на него сквозь звездный туман, до нее донесся отдаленный волчий вой. Она увидела, как напряглось тело Быстрой Молнии, и тоскливо заскулила. Ревность к этому далекому зову проникла к ней в душу; она вскочила на ноги, продолжая скулить, и неожиданно Быстрая Молния успокоился и, совсем как в прежние счастливые дни, ткнулся носом в ее шею, позабыв о ядовитом запахе хижины и человека.
В эту ночь он, а не Светлячок выбирал путь. И путь их лежал прочь от хижины. Обычно всегда у отдаленного конца долины Светлячок останавливалась. На более значительное расстояние уходить от хижины она не желала. Но сейчас, когда Быстрая Молния скрылся в кустах между долиной и лесом, она последовала за ним. Странно, но Быстрой Молнии показалось, будто она уже не была той прежней, знакомой до мелочей, живой и веселой спутницей его скитаний. В ней крылась какая-то тайна, загадка, которая удерживала его, заставляла его бежать медленнее, заставляла его останавливаться, если останавливалась она. И когда он убедился, что Светлячок следует за ним в противоположную от хижины сторону, что она идет с ним туда, куда отказывалась идти прежде, его великолепная голова гордо выпрямилась, как в добрые старые времена, когда только он один мог заявлять какие-либо права на нее. И хоть много раз в течение последующих часов до них опять доносился волчий вой, Быстрая Молния не обращал на него ни малейшего внимания. Время от времени Светлячок останавливалась на отдых, а к исходу второго часа она легла у границы обширного бурелома, и Быстрая Молния не стал вынуждать ее продолжать путь.
Весь остаток ночи Светлячок была неподвижна. И на следующий день она отошла не далее берега крохотного ручейка в нескольких шагах от них и снова вернулась к бурелому, в глубине которого нашла себе укромное место для лежки. Быстрая Молния был озадачен. Он встревожился. Великая тайна будоражила его, хоть он так до конца и не постиг ее. И тем не менее счастье и радость прежних дней вернулись к нему. Опять Светлячок принадлежала лишь ему — ему одному. На вторую ночь она не сделала попытки вернуться в хижину, и в эту ночь Быстрая Молния так же мало обращал внимания на волчий вой, как если бы он звучал не ближе сотни миль отсюда. Он поохотился в одиночку. Свою добычу — двух кроликов — он принес и положил у ног Светлячка.
Серым рассветом третьего дня он снова вернулся с охоты из ближайших зарослей кустарников. Он недолго отсутствовал, но под буреломом произошли большие перемены. И когда он приблизился к месту лежки овчарки, глаза его загорелись и тело пронзила дрожь охватившего его нового чувства. Загадки пропали, тайны разрушились, и Великое Знание нахлынуло на него. Сквозь серенький предрассветный сумрак из-под поваленных ветром мертвых деревьев навстречу ему нежно и ласково сияли глаза Светлячка. Новая, радостная и одновременно жалобная нотка звучала в ее голосе, и перед великим чудом, свершившимся под буреломом, Быстрая Молния замер неподвижно, словно превратившись в фигуру, вырезанную из дерева.
Ибо Светлячок вступила в Царство Материнства. И щенки, которых она произвела на свет, были детьми Быстрой Молнии.
Одни лишь легкие ветерки, тихо перешептываясь в верхушках деревьев, воспевают материнство среди зверей в дремучих лесах; только нежно журчащая радость текущей воды в ручейках присоединяется к его торжеству; невидимые хоры земли славят его величие. И этим утром, когда родилось потомство Быстрой Молнии, весь мир, окружавший бурелом, казалось, уже знал о случившемся. Маленький лесной дрозд уже пел свою песенку у входа, приветствуя новую жизнь, да так, что его крохотное горлышко готово было вот-вот лопнуть. Над головой Светлячка, следя за ее завтраком с нависающей ветки, остановилась рыжая белка, чтобы протрещать свои поздравления наступающему дню. Солнце на востоке раскинуло нежные золотые и красные хоругви, и весь мир словно возликовал и возрадовался.
В уютном гнездышке под поваленным ветром мертвыми деревьями сердце Светлячка билось в унисон с ритмом чудесной и незнакомой победной пасни. Она впервые стала матерью. Новое и трепетное чувство материнства заставляло восторженно пульсировать каждую клеточку ее тела. И словно в ответ на этот трепет в душе огромного серого зверя, ставшего счастливым обладателем своей первой семьи, зазвучала странная вибрирующая и торжественная мелодия. Сначала это чувство ошеломило Быструю Молнию, а затем обеспокоило. В течение первого часа после своего удивительного открытия он, не находя себе места, бегал туда и обратно перед буреломом. Снова и снова подбегал он поближе к Светлячку и ощущал запах крохотной пищащей жизни, которую не мог разглядеть; и всякий раз, когда он опять отбегал от бурелома, голова его поднималась выше, шаг убыстрялся и глаза светились ярче. Ибо Быстрая Молния впервые в жизни ощутил себя отцом. А отцовство для него значило намного больше, чем для обычного пса, потому что Природа распорядилась так, что у волка из года в год должна быть всего лишь одна подруга. И для Быстрой Молнии, врожденного приверженца единобрачия, крохотные существа под поваленными бурей деревьями были плоть от плоти и кровь от крови его, и за них он готов был драться, готов был отдать свою жизнь, если понадобится, — так же, как был готов драться и умереть за мать, подарившую им жизнь. В этом смысле — в смысле морали — Быстрая Молния, волк, был намного выше собаки.
Очень скоро Быстрая Молния сообразил, что бурелом, где Светлячок укрывалась вместе со своим новорожденным потомством, является для него единственным священным местом в целом мире, местом, которое не может быть никем и ничем осквернено, местом, которое он обязан защищать. Таков был первый инстинкт, пробудившийся в нем, когда он в шестой раз отошел от уютного гнездышка под поваленными ветром деревьями. Он обошел вокруг всего бурелома, не прячась и не рыская по сторонам, но открыто и вызывающе. Эта огромная куча мертвых веток, листьев и бревен стала внезапно его собственностью, вне зависимости от того, кто или что населяло ее прежде; и он почти жаждал, чтобы кто-нибудь выступил против его владычества, дабы он мог отстоять его перед всеми живыми существами, как король, отстаивающий незыблемость своей монархии. Пожалуй, он вовсе не рассуждал таким образом, но идея была примерно такова, потому что, обходя вокруг бурелома, он готов был чуть ли не лопнуть от переполнявшей его жажды сразиться с любым противником. Но сражаться было не с кем, — разве только втянуть в конфликт болтливую рыжую белку; впрочем, зарычав на нее пару раз, он оставил это пустое занятие. С той первой золотой ночи, когда он давным-давно познакомился с овчаркой, он еще не чувствовал в себе такой неодолимой и непонятной жажды деятельности; наконец энергия эта нашла выход в тщательных поисках дичи в близлежащих кустах. И прежде чем день достиг своего апогея, он принес супруге трех крупных кроликов. Это опять-таки было в нем от волка, и Светлячок, хоть и не стала есть, дважды лизнула его морду своим красным язычком в знак понимания и благодарности. Будучи чистокровной собакой, выросшей и воспитанной не по-волчьи, она тем не менее сумела осознать преданность и галантность волка. И она не скалилась и не рычала на него, как это обычно делает любая собака-мать при вмешательстве посторонней собаки, будь она даже родным отцом ее детей. Всякий раз, когда Быстрая Молния появлялся под поваленными бурей деревьями, она приветствовала его горящими глазами, и ее золотисто-желтое тело дрожало от удовольствия, а в горле всегда звучала приветственная счастливая нотка.