Я не знаю, зачем мне это нужно. Я вообще в последнее время разучилась отвечать на важные вопросы. Просто нужно, да и все.
Создавать новую реальность – кажется, самое занимательное занятие в мире.
Я улыбаюсь. Меня все это начинает ужасно веселить. Я хохочу, мне вторит взбесившееся фортепиано.
– Знаешь, а ведь ты прав! – говорю я.
Иван, зажав в зубах сигарету, продолжает гнать машину вперед.
И тут где-то на самом краю сознания у меня возникает странное предчувствие. Оно длится всего мгновение, но этого хватает, чтобы у меня мурашки пошли по коже.
Я совершенно отчетливо осознаю, что сейчас что-то должно случиться.
Впереди справа, за чугунной оградой сквера, тянущегося вдоль тротуара, на дороге, пересекающей проспект, я улавливаю какое-то движение. Я успеваю ухватить это движение краем глаза, поворачиваю голову вправо и вижу летящий в нас красный автомобиль.
Летящий в нас раскаленный докрасна снаряд.
Время останавливается на вздохе. Ужас впивается мне в горло ледяными пальцами.
– Смотри! – хриплю я. Голоса нет.
Человек за рулем поворачивает голову вправо вслед за мной.
Он делает это слишком медленно. Все вокруг движется слишком медленно – наше авто, дома вокруг, руки Ивана на руле. Как он сможет увернуться, если каждый взмах его ресниц длится целую вечность?
Планета слетает с оси. Мы парим в открытом космосе. Меня кидает вправо.
– Аааааааа… – выдыхает Иван. В воздухе передо мной танцуют крошечные оглушительные буквы «а».
Он яростно крутит руль. Нас несет куда-то влево. На лобовое стекло наваливается медленный, как сонный слон, бесконечный тротуар с клумбами и забором. Все происходит за сотую долю секунды.
Иван продолжает выворачивать руль.
Сердце прыгает в горле.
Еще можно что-то сделать!
Еще можно что-то сделать!
Можно поставить на паузу и отмотать на тридцать секунд назад!
Красное авто наконец догоняет нас и врубается сзади стотонным локомотивом.
Рывок, лязг, ремень безопасности рвет меня пополам. Реальность глохнет и обрывается.
У самых ног, среди ракушек, виден темный край зарытого ветром в песок камешка. Он протягивает руку, достает из влажного песка этот клад, отряхивает, взвешивает на ладони, ощупывает округлые, отполированные океаном края. Потом встает и направляется к воде.
Какое-то время он смотрит на воду. Потом, примерившись, размахивается и бросает камешек в океан. Голыш летит по идеальной траектории и весело отскакивает от воды. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Дуги, по которым камень соприкасается с водой, становятся все ниже и ниже… Наконец камешек ныряет в волну метрах в пятнадцати от кромки воды.
Он улыбается. Наклонившись, он тут же находит следующий камень для броска, ощупывает его, взвешивает на ладони. У него было достаточно времени, чтобы научиться правильно бросать в воду камешки.
Голова набита старой матрасной ватой. Звуки доносятся издалека, словно кто-то крутит ручку радиоприемника.
Тело чужое. Тяжелое. Я тряпичная кукла в картонной коробке. Чьи-то руки тащат меня наружу, вверх, делают больно.
Темнота.
Битое стекло драгоценностями рассыпано по асфальту. Фонарь над головой слишком яркий. Черт, почему так больно в груди?
– Давай, вот сюда. Аккуратненько. Сейчас все будет хорошо.
Иван опускает меня на асфальт.
Темнота.
Кто-то тянет веко вверх, слепит фонариком, потом тянет вверх другое веко. Я лежу на чем-то жестком и мягком одновременно.
– …в Склифосовского… – произносит чужой голос.
В районе локтевого сгиба появляется прохладная игла.
Тело становится мягким. Мятным. Податливым.
Темнота.
Почему общественные туалеты, большая часть станций метро и больничные коридоры отделаны одинаковым унылым белым кафелем?
Пахнет спиртом, смертью и хлоркой, где-то вдалеке невидимая уборщица гремит ведрами.
На деревянном подлокотнике старой кушетки, на которой я сижу, когда-то давно вырезано «Коля». Надпись стара и затерта. Надеюсь, неизвестный Коля по сей день жив и здоров.