И, кренясь вместе с тарантасом то туда, то сюда, а порой даже и выскакивая, и плюхаясь полами шинели в желтых лывинах, и подпирая шаткий экипаж сбоку, дедушка принялся на все лады расхваливать предстоящий нам вскоре другой, обновленный путь, а особенно — этого пути строителей, тяпневских мужиков.
Обшлёпанный грязью чуть ли не до самых бровей, он кричал мне радостно:
— Тут вся соль, Санька, в том, что в артель мою, а вернее — в артель нашу очень уж дельные мужики подобрались, сколотились. Сколотились да так навалились, что вот — пожалуйста! — сейчас увидишь и результат.
В честь тяпневской строительной артели дедушка заливался ну прямо-таки соловьем, а я лишь кивал да помалкивал. Я ведь про артель-то да про стройку не все еще и понимал тогда; я, главнее всего, боялся — как рот раскрою, так тут же на первом толчке-ухабе язык свой напрочь и откушу.
А еще я переживал, что Пчелка потянет, потянет по здешним лывинам, по ухабам не слишком-то ею любимый тарантас да, не довезя меня до хваленого тяпневского участка, и взноровится, остановится.
И вот она задрала под упряжною дугою голову и — встала. Но встала все же по причине иной.
Где-то далеко впереди нас, в самом-самом тумане, как будто бы ржанула другая лошадь, и вот Пчелка замерла, навострила уши. Но ответить той, чужой, далекой лошади все же не ответила, опять налегла на хомут, зашлепала по грязи.
А дедушка сказал еще радостнее:
— Наверняка это спешат на работу, какую-нито поклажу с собой на подводе везут тяпневские плотники! Вот видишь, какие они молодчаги… Не хуже нас по самой рани поднялись. На шестой версте на мосту через реку перила еще не поставлены, так вот они, значит, сегодня доделать и торопятся. Сейчас я тебя представлю им. А-атличнейшие мужики! Особенно Коля Кряж. Он одним лишь топором может хоть что сотворить, даже любую замечательную игрушку. Ты его, Санька, об этом непременно попроси… Коля страсть как любит, когда его просят. И он тебе вмиг из любой попавшей чурки оборудует на память какой-нибудь фокус-мокус!
И тут, сначала под подковами Пчелки, а затем сразу и под железными шинами колес, захрустел крупный песок. Дорога вдруг стала точно такой, какой ее дедушка мне и расписывал: сухой, гладкой, просторной.
Лишь белый туман все еще здесь клубился, но и в тумане было видно: новая дорога ровна, широка, хороша.
Пчелка безо всякого на то понукания ободрилась, покатила тарантас быстрей. Дедушка форсисто поправил картуз со строительным значком. Я, ожидая скорой встречи с Колей Кряжом, пошоркал пучочком сена свои с утра надраенные, а теперь вновь обляпанные изподколесными брызгами сапожки.
А навстречу Пчелке потянул ветерок. Пар над дорогой пошел клочьями. И тут я голову поднял от сапожек и сначала смутно, а потом ясней увидел речной берег, увидел новый высокий, щедро усыпанный вдоль недостроенных перил сосновою щепою мост. А на мосту — верховых.
И вижу я: их там — двое. И они коней своих как там остановили, так никуда и не двигаются. Лошади ихние в нашу сторону смотрят, они сами тоже в нашу сторону смотрят, но при этом смотрят почему-то так, будто нас тут на дороге и нет. Никакого малейшего знака-приветствия нам не подают, а сидят себе, в седлах сутулятся и — не шевелятся.
Я удивился, но дедушке говорю:
— Вот и плотники твои! Только странные какие-то… Замерли, будто столбы. И который из них Коля Кряж? Тот, что поздоровей, да?
А дедушка и сам их, конечно, видит, да ничего мне про них не объясняет уже. Вместо этого натягивает и натягивает вожжи, и этак чудно, почти шепотом, подает голос Пчелке:
— Тпру… Тпру… Тпру…
Я глянул на дедушку, а лицо у него серее шинели стало, и, слышу, он и мне нашептывает:
— Нишкни, Санька… Это не плотники…
И шарит у себя под ногами в сене, что-то там быстро ищет, спешит, а в это время позади и сверху меня, все равно как с неба, вдруг дохнýло горячим-прегорячим, и раздается насмешливый голос:
— Не шарься, Крылов, не старайся! Сам знаешь, ничего у тебя там нет. Отмахнуться тебе нечем… А, может, денежки туда засовываешь? Так не прячь, не надо! Нам ведь доподлинно известно: нынче ты своим топорникам-тяпунáм получку везешь. Ну а теперь стало быть, довез, приехал!
И тут я так весь и обмер. Про денежки у нас дома даже и звука не было, иначе бы меня с дедушкой и за порог не отпустили, но теперь вот даже назад глянуть боюсь, шевельнуться боюсь.
А краем глаза вижу: нависла, дышит над самым моим плечом лошадиная морда с длинными волосками в розовых: горячих ноздрях, а прямо в затылок дедушке, прямо под околыш дедушкиного картуза уткнулся, потом отодвинулся, потом опять рядом закачался вороненый ружейный ствол.
Это, значит, с тылу к нам, к самому задку тарантаса подстроился еще кто-то верховой, и вот он-то и говорит насмешливым голосом. И как заговорит, как, должно быть, пониже наклонится у себя там наверху, в седле, так на меня оттуда спиртом и наносит.
И от него спиртом наносит, и от коня потным, горячим запахом наносит, и от этого мне сделалось муторно, стало еще страшней, а голос все подгоняет:
— Давай, давай, Крылов, деловой человек, на мост правь, на мост! Там ты нам всем сразу кошель-то и выложишь… А заартачишься — мы самого тебя рядышком с потомком твоим уложим заместо перил.
Он так говорит, а те двое ждут, в седлах сидят, все не шевелятся. Только лошадей своих теперь повернули поперек моста, голова к голове. И под руками у них на коленях тоже что-то опасно взблескивает.
Этот же, сопровождающий нас и, должно быть, в шайке главный, подталкивает и подталкивает дедушку ружьем:
— Ну, может, Крылов, мы тебя укладывать и погодим… Может, маленько и помилуем. Если все до копеечки нам на ладошках да стоя на коленках преподнесешь!
А дедушка молчит, лицо у дедушки каменное. Лишь на правой щеке правый ус, как бы совершенно сам, часто и часто дергается, а все остальное лицо — твердый камень. И кулаки с широкими в них вожжами тоже будто каменные.
Только вот плечом от меня дедушка едва заметно отклоняется да отклоняется, да вдруг с локтя, с полуоборота как даст по навислому сзади ружью и по лошадиной морде, как вскочит в тарантасе, как швырнет меня под ноги себе, да как закричит ужасным голосом Пчелке: «Да-ё-ошь!» — так все тут сразу и смешалось.
Ружье у конвоира, должно быть, вылетело, потому что он тоже что-то заорал; а Пчелка, словно ее ошпарили кипятком, рванула вскок и со всем нашим грузом-тарантасом понеслась прямо на тех, на двоих.
Те двое ахнуть не успели, Пчелка врезалась меж тесно стоящих поперек моста лошадей, и одна из них, ушибленная в грудь тупым торцом оглобли, скалясь и визжа, вздыбилась такою свечою, что я из-под низу, со дна тарантаса, увидел отчетливо на ее передних подковах все стесанные до блеска шипы, гвозди.
Она чуть было не рухнула этими обеими подковами к нам в тарантас, да тяжелый всадник и седло перевесили, и, заваливаясь на спину, она сама и ее седок начали медленно падать за неогражденный край моста, в дымную от глубины и от утреннего холода речку.
Что было со вторым всадником, а тем более с тем, который не устерег нас, — я разглядеть уже не мог.
Мост под нами пробренчал гулко, коротко. Пчелка понеслась теперь по свободной дороге так, что сквозь плетушку тарантаса засвистел воздух. А дедушка все не давал мне поднять головы. Он больно держал меня за плечо; он, должно быть, боялся, что вослед нам будет погоня, затрещат выстрелы, и вот все загораживал и загораживал меня собой, все подняться мне не давал.
Но выстрелов не раздалось, вослед нам летели только угрозные крики, да и те скоро смолкли. Не было и погони.