– Если бы! – вздохнул я. – Представляете, как я бы зарабатывал, выступая в цирке и на эстраде…
– Это идея. Вместо того чтобы насиловать меня здесь…
– Профессор, вы, надеюсь, понимаете, что такое чувство долга. Так вот, я мучаю вас исключительно из чувства долга.
– Перед кем же?
– Перед народом Янтарной планеты и перед всеми людьми. Я вижу торжествующую улыбку на ваших губах. Слава богу, думаете вы, все стало на свое место: больной человек. Кстати, если бы я даже был болен, листки на вашем столе не стали бы от этого менее реальными… Дорогой Борис Константинович, ответьте мне на один вопрос: если бы объективные показания ваших приборов доказывали, что мой спящий мозг принимает сигналы, посылаемые какой-то цивилизацией…
– Хватит! – крикнул профессор и вскочил с места. – Хватит! Вы что, издеваетесь надо мной?
– Нисколько, клянусь вам! Вы потеряли столько времени, потеряйте еще десять минут. И все время смотрите на листки бумаги на вашем столе. Борис Константинович, вы не простите себе, если прогоните меня сейчас. И до конца дней в душе вашей будет копошиться червячок сомнения.
Профессор молча закурил. На этот раз он забыл о кольцах и затягивался жадно и торопливо. Он закрыл глаза, покачал головой, снова открыл их и посмотрел на меня. Разочарованно вздохнул. Бедняга надеялся, наверно, что я вдруг растворюсь исчезну и он сможет пробормотать с облегчением: что-то я заработался сегодня, всякая чертовщина мерещится.
– Знаете что, – вдруг сказал он, – давайте еще. Одно слово. – Глаза профессура засветились маниакальным блеском.
– С удовольствием. Только вы произнесли про себя не одно, а три слова, даже четыре «Вышел месяц из тумана»… Это что, стихи?
– Считалка! – простонал специалист по сну и закрыл лицо руками. – «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…» – Профессор застенчиво улыбнулся и посмотрел на меня.
Я молчал. Он тоже.
Через пять минут он согласился на проведение эксперимента, взяв с меня страшную клятву, что ни одна живая душа на свете не должна знать о нашем договоре. Когда мы прощались, на него жалко было смотреть. Весь он как-то смягчился, как накрахмаленный воротничок после стирки, а глаза были уже не глазами участкового уполномоченного, а человека, убегающего от него.
8
Я сидел в учительской после конца занятий и беседовал с преподавательницей литературы Ларисой Семеновной о смысле жизни. В дверь вдруг просунул голову Вася Жигалин. В элегантном рыжем кожаном пальто Вася был очень эффектен, и Лариса Семеновна сразу забыла о смысле жизни.
– Кто это? – театральным шепотом спросила она.
– У него семеро детей. Если вы отобьете его у жены, вам придется их всех обслуживать, потому что крошки обожают папочку и не расстанутся с ним. А жена его, кстати, весит около восьмидесяти килограммов, и все хулиганы микрорайона прячутся под детские грибочки, когда она выходит из подъезда. Ну как, знакомить?
– Еще одно разочарование, – тяжко вздохнула Лариса Семеновна.
Ей шестьдесят один год, но она обладает живым, молодым умом, обожает шутки и полна какой-то интеллектуальной элегантности.
– Вы по поводу своих детей, товарищ Жигалин? – сурово спросил я.
Вася бочком пролез через полуоткрытую дверь учительской, низко поклонился нам и сказал:
– Спасибо, батюшко, за науку-то…
– Ты на машине? – спросил я.
– На ей, родимой. – Вася снова поклонился.
– Лариса Семеновна, может быть, разрешите подвезти вас? Василий – мужик тверезый, мигом домчит.
– Спасибо, Юрочка, я пройдусь, две остановки всего.
– Тогда разрешите хоть представить вам моего друга Василия… Вась, как твое отчество?
– Ромуальдович. Старик Ромуальдыч кличут меня.
Лариса Семеновна пожала мужественную руку старика Ромуальдыча, тяжелоатлетическим рывком подняла чудовищный свой портфель и ушла.
– Что случилось, Вась? – спросил я. – Что-нибудь дома? В газете?
– Да нет, просто проезжал мимо, дай, думаю, зайду, посмотрю, как там Юрочка.
– Вась, – сказал я, – у тебя и без того блудливые глаза, а сейчас на них просто смотреть непристойно. Давай выкладывай, зачем пришел.
Мы шли по непривычно тихому школьному коридору, и Вася с лживым интересом рассматривал портреты великих писателей на стенах.
Классики неодобрительно косились на него и молчали.
– Понимаешь, в определенных кругах и сферах считается, что единственный человек, который пользуется у тебя непререкаемым авторитетом, – это я. Ничего в этом удивительного, разумеется, нет. Как известно, я умен, рассудителен не по годам, крайне эрудирован и вообще…
– Вась, у меня сегодня было шесть часов, и уши изрядно устали от болтовни.