– Почему странный? – спросил Милич.
– Куртка такая коричневая, нейлоновая. Грязноватая такая… и рукав рваный.
– Ну и что?
– Как вам объяснить? Валерия ведь не девчонка. Тридцать два года. Ну и… думаешь… посолиднее должны у нее знакомые быть… А тут – рваная куртка… И на полу глина.
– Что?
– Глина, говорю. У нас у входа коврик. Так вот и коврик в глине – видно, тер он ноги, – и пол испачкан. Понимаете теперь, почему я говорю – несолидный человек? Солидный человек не придет к даме за полночь да еще в рваной куртке и ботинки в глине.
– Вы не слышали, о чем они говорили?
– Так, если честно сказать, подошла я к двери…
– Ну, и что?
– Ничего не слышно было. Думаю, может быть…
– Что «может быть»?
– Думаю, может быть, спят. И тут слышу шаги. Вроде бы как к двери. Я быстренько в свою комнату. И уже оттуда слышу, как выходят из комнаты Валерии в прихожую. И шаги не ее. И тут же дверь захлопнулась. Знаете, ночью, когда лежишь и не спишь, все слышишь. Проходит полчаса, час. Все тихо. А мне как-то беспокойно на душе. Прямо места себе не нахожу – ворочаюсь и ворочаюсь, и сердце болит. Не знаю, чего именно, а болит и болит. Ну, встала я наконец, подошла к ее двери. А там свет горит. Ни звука. Постучала. Сама не знаю чего – но постучала. Не отвечает. Может, думаю, спит. Забыла свет погасить. Отошла от двери – и обратно. Открыла тихонечко дверь – и как закричу! Валерия на полу, и около головы лужица темная. Я все сразу поняла. Я как куртку эту увидела – сразу почувствовала: что-то тут не так.
– А вы не слышали, как они поздоровались, когда он вошел?
Старуха посмотрела на лейтенанта с сожалением.
«Считает, видно, меня за идиота», – подумал Милич.
– Неужели бы не сказала вам?
– А вы не могли бы подробнее описать мне куртку, что вы видели на вешалке?
– Пожалуйста. Темно-коричневая, на «молнии». С поясом. Один конец пояса висел почти что до пола. Я еще подумала – потеряет ведь.
– Вы говорили, порвана…
– Точно. Рукав один. Сейчас соображу, какой… – Старуха закрыла глаза и наморщила лоб. – Левый рукав. Так, знаете, как за Гвоздь зацепил.
– Все?
– Еще можно сказать, что куртка была грязная.
– Грязная?
– Ну да, грязная. Не то чтобы чем-то там вымазана, но грязная. Не чистая.
– Спасибо, миссис Ставрос.
Баумгартнер ждал его в прихожей, откинувшись в кресле, что стояло у столика с телефоном.
– Ну как? – спросил Милич. – Следы есть?
– Похоже, что он не спешил и стер все, что мог стереть. Завтра в лаборатории будет видно. Но надежд у меня не слишком много. Как старуха?
– Лучше, чем большинство полицейских. И наблюдательнее и говорит складнее. Спасибо тебе… Возьмите, пожалуйста, глину с коврика в прихожей на анализ.
– Обязательно. Ты поехал?
– Угу. Ну, будь здоров.
10
В Лейквью Милич приехал в восьмом часу, когда начало светать и снег из театральных хлопьев превратился в редкий и крупный холодный дождь.
Дик Колела уже встал и вовсе не удивился, увидев лейтенанта.
– Вот погодка! – пробормотал он вместо приветствия. – Хоть бы подморозило, что ли, а то от этой сырости не знаешь, куда деться.
– Мистер Колела, вы не возражаете, если я задам вам несколько вопросов?
– Валяйте. Я любому допросу рад, а то уж сам с собой разговаривать начинаю.
– Скажите, кто уезжал из Лейквью сегодня ночью?
– Вчера вечером, вы говорите? Вечером, стало быть, уезжал профессор Лезе. Красивый у него «тойсун», ничего не скажешь. Ну, и кто еще? – Старик подумал и добавил: – Еще мистер Лернер. У него такая же «вега», что была у девчонки у этой, что взорвалась.
Лезе и Лернер. Сдвинуть потихонечку карты. Но он не верил, что карта будет хороша. Это было бы слишком просто и слишком нелепо.
– А когда они вернулись?
– Почти в одно время. Только я ворота за мистером Лернером закрыл и в сторожку зашел, смотрю – снова фары. Вот, думаю, черти, покоя секунды не дадут. Вышел – точно: профессорский «тойсун».
– Это в какое время было?
– Сейчас вам точно скажу… Я еще по телевизору смотрел эту… ну, про семью, родители там разводятся…
– Ну, ну…
– Как раз передача кончилась. Стало быть, одиннадцать часов было.
– И больше никто не уезжал и не приезжал?
– Ночью?
– Да.
– Не… ни одна живая душа.