Бедняга! Возможно, ему пришлось бы дорого заплатить за эту странную милость, если бы мы в свое время не бомбардировали Танжер и не выиграли бы битву при Исли.
Как бы там ни было, в ожидании, когда его оставит та бесспорная удача, какая сопутствовала ему до сих пор, он вел нас по улице Мечети на Базарную площадь. И вот, наконец, мы прибыли на эту желанную площадь и вновь увидели всех наших торговцев углем, дровами и птицей, замеченных нами на морском побережье.
Не знаю, кто первый сказал, что арабы серьезны и молчаливы: серьезны — да, но не молчаливы, нет. Не знаю ничего более шумного, чем арабский базар: на нашем стоял такой шум, что голова раскалывалась.
На примыкавшем к рынку огороженном пространстве вперемешку лежали верблюды и мулы, почти столь же серьезные, как их хозяева, но куда более молчаливые. Лишь время от времени, вероятно когда до них доносился какой-то знакомый запах, кто-нибудь из верблюдов приподнимал свою длинную змеиную шею, издавая пронзительный крик, не похожий на крик ни одного другого животного.
Картина эта привела в восторг Жиро и Буланже. Расположившись среди торговцев инжиром и финиками, они делали в своих альбомах наброски — одни живописнее других.
Все это — финики, инжир и прочие съестные припасы — продавалось или, вернее, отдавалось за сказочные для нас, европейцев, цены. Имея пятьсот ливров ренты, в Танжере можно вести жизнь знатного вельможи.
Мы встретили повара с "Быстрого", закупавшего провизию: он торговался из-за красных куропаток — ему предлагали их по четыре су за штуку, а он возмущенно кричал, что страна портится день ото дня и что если так пойдет дальше, то скоро здесь нельзя будет выжить.
Ровно в час рынок закрывается: через десять минут там было пусто, и дети, большей частью совсем голые, копались в отбросах, пытаясь отыскать финик, инжир или хотя бы изюминку.
Я поинтересовался, на каком базаре можно купить пояса, бурнусы, покрывала — словом, все то, что привозили из Африки мои друзья; и каждый раз, когда я спрашивал у Давида: "Где мне найти такую-то вещь?" — Давид отвечал мне своим приятным голосом, в котором словно слышались итальянские интонации: "У меня, сударь мой, у меня". В последний раз, не выдержав, я сказал: "В таком случае пошли к вам". — "Пойдемте", — ответил Давид. И мы направились к его дому.
Теперь, сударыня, когда я пишу по прошествии времени, мне было бы крайне затруднительно сказать Вам, где находился этот дом: прежде всего, мавры понятия не имеют о названиях улиц; я знаю, что мы спустились на Базарную площадь, потом свернули вправо на маленькую улочку, затем стали подниматься по булыжной мостовой, скользкой от воды фонтана, и наконец подошли к плотно запертой двери, в которую Давид постучал особенным образом.
Дверь открыла женщина лет тридцати; на голове у нее возвышался тюрбан, как у библейской женщины: то была г-жа Азенкот. В проеме внутренней двери, расположенной напротив открытой нам входной, теснились, прячась друг за друга, две-три девушки.
Двор был самый обыкновенный по устройству: небольшой квадрат с лестницей в стене, ведущей на галерею, куда выходили двери комнат. Одну из этих комнат превратили в кладовую редкостных вещей — в основном тканей. Кушаки всевозможных расцветок, покрывала-хаик всех размеров, ковры разных оттенков были навалены на столах, висели на ручках кресел, лежали на полу. К стене были прикреплены сафьяновые сумки для патронов, медные сабли, серебряные кинжалы. По углам кучами лежали турецкие туфли без задника, сапоги, фески — все шитое золотом и серебром. И над этими грудами вытягивали свои стволы из сырого железа огромные ружья в серебряных оправах, украшенных кораллами.
Посреди всех этих богатств мы с Маке на мгновение замерли в восхищении. Я говорю "мы с Маке", потому что Жиро и Буланже отправились вместе с Полем и янычаром осматривать касбу.
Вид у Давида по-прежнему был смиренный; он ничуть не возгордился, оказавшись среди всех этих сокровищ, которые принадлежали ему самому и которые никоим образом не испортили бы общую картину базара, представив должным образом одного из тех торговцев из "Тысячи и одной ночи", какие являются с другого конца света в Багдад, чтобы стать возлюбленным какой-нибудь обожаемой султанши или скрытой покрывалом принцессы.
Потрогав карманы, я почувствовал, как мои деньги вздрогнули от страха. Я не осмеливался спросить цену ни одной из этих вещей. Мне казалось, что даже властелину какого-нибудь королевства едва ли под силу оплатить их. И все-таки я отважился справиться о стоимости белого шелкового кушака с широкими золотыми полосами. "Сорок франков", — ответил мне Давид. Я дважды заставил его повторить это. И после второго раза вздохнул с облегчением.
Ах, сударыня! Существует пословица, которая гласит: "Ничто не разоряет так быстро, как дешевизна".
Этой пословице суждено было претвориться в жизнь в самом полном смысле слова: дешевизна товаров Давида разоряла меня. В самом деле, узнав стоимость всего, я пожелал заполучить все.
Сабли, кинжалы, бурнусы, кушаки, турецкие туфли, сапоги, ягдташи — каждая из этих вещей предоставила мне свой образчик; потом я стал спрашивать то, чего не увидел в доме у Давида, но зато видел в коллекциях или на картинах: медные блюда с чеканкой, старинные кувшины чудесных форм, отделанные перламутром ларцы, лампы с двойным дном, баночки для табака, чубуки, наргиле и многое другое; и каждый раз после очередной просьбы Давид без малейшего удивления, все с тем же смиренным и робким видом выходил и через несколько минут появлялся вновь с требуемым предметом. Можно было подумать, что у него есть тот самый волшебный кошелек, каким Тик одаривает Фортуната и каким наш бедный Шарль Нодье, оставивший по себе память как о поэте, наделяет Петера Шлемиля.
Наконец я устыдился просить столько вещей для меня одного. Не говоря уже о том, что я был чуть ли не в ужасе при виде той необычайной легкости, с какой исполнялись мои желания; и тогда, вспомнив о своих бедных друзьях, жарившихся на солнце во дворе касбы, я вспомнил и портрет очаровательной еврейской женщины, который мне довелось видеть у Делакруа после его возвращения из Марокко, и подумал, какой это будет для них праздник, если они смогут сделать зарисовки с подобной натурщицы.
Однако обратиться с такой просьбой показалось мне вдруг делом столь трудным, что я заколебался.
"Итак!" — прервал молчание Давид, увидев, что я оглядываюсь по сторонам с видом человека, который что-то ищет.
"Итак, мой дорогой Давид, — отвечал я, — это все".
"Нет, — сказал он, — не все".
"Как это не все?"
"Чего вам еще хочется? Говорите".
"Дорогой Давид, наверное, я хочу невозможного".
"И все-таки скажите: как знать?"
"На всякий случай скажу".
"Я жду".
"У меня есть друг, великий художник, приезжавший в Танжер лет десять — двенадцать тому назад с другим моим другом, графом де Морне".
"Ну, конечно, господин Делакруа".
"Как? Вы знаете Делакруа, Давид?"
"Он оказал мне честь, посетив мой скромный дом".
"Так вот! Он написал небольшую картину, портрет еврейской женщины в самых пышных нарядах".
"Я знаю эту женщину, это моя невестка, Рахиль".
"Ваша невестка, Давид?"
"Да, сударь".
"И что же, эта невестка жива?"
"Господь хранит ее".
"А не согласится ли она позировать для Жиро и Буланже, как позировала для Делакруа? Она была женщина изумительной красоты".
"Но теперь она на пятнадцать лет старше, чем тогда".
"О, это не столь важно, дорогой Давид; попросите от моего имени вашу невестку, уговорите ее".
"В этом нет необходимости, я могу предложить вам кое-что получше".
"Кое-что получше, чем ваша невестка Рахиль?"
"У меня есть кузина Молли; по счастливой случайности она сейчас здесь, хотя обычно живет в Тарифе; но поторопитесь: завтра, кажется, она уезжает".
"И ваша кузина согласится?"
"Отыщите своих друзей, они сейчас в касбе; я дам вам провожатого, и когда вы вернетесь…"
"… и когда я вернусь, что тогда?"
"Вы увидите Молли в праздничном наряде".