На борту нас уже ждали. Корабль стоял на якоре за три четверти льё от берега, поэтому нас успели заметить заранее; так что, едва ступив на палубу, мы тут же спустились в столовый зал и сели за стол. Танжер, казалось, был за тысячу льё от нас, и мы снова ощутили себя среди цивилизации.
Любой капитан, стоит ему только захотеть, может преспокойно совершить кругосветное путешествие, не заметив даже, что он покинул Париж.
На другой день в пять часов мы были уже на ногах, и оружейник протягивал нам подготовленные к охоте ружья; Жиро и Буланже решили поехать с нами, осознав, в конечном счете, что, раз у нас есть тридцать или сорок арабских загонщиков, не все ли равно, кого рисовать: бегущий сквозь заросли загонщик ничуть не хуже любого мечтателя, попрошайки или поэта, присевшего на корточки у подножия стены.
Когда мы вышли на палубу, перед нами вновь предстал исчезнувший было из нашего сознания Танжер. Мы спустились в вельбот, и он, повинуясь усилиям восьмерых крепких гребцов, снова заскользил к этому городу контрастов, где среди домов, состоявших из четырех белых стен и циновки, высился в наших воспоминаниях тот еврейский дом, что в изобилии был наполнен тканями, подушками, шарфами, оружием, кружевом, вышивкой и походил на базар из "Тысячи и одной ночи". Давид ждал нас в порту.
О сударыня! Порекомендуйте Давида Вашим друзьям, как я рекомендую его своим; ибо Давид — человек особенный, универсальный; с Давидом не надо никого другого; с Давидом ни в чем не будет недостатка, напротив, Вы станете жить в роскоши; с Давидом Вы будете возлежать на коврах, за которые какой-нибудь сибарит наверняка заплатил бы миллионы сестерциев; с Давидом Вы будете курить латакийский табак в чубуках с янтарным наконечником, в наргиле с хрустальной колбой и на золотой ножке; с Давидом Ваша жизнь превратится в волшебные грезы, Вы почувствуете себя султаном в гареме, королем или императором на троне.
К сожалению, и мои, и Ваши друзья редко бывают в Танжере.
Когда накануне мы занялись или, вернее, собирались заняться обсуждением способа передвижения, Давид лишь повел плечами и одним движением губ дал понять: "Предоставьте это мне. Это мое дело". И, полностью уверовав в него, мы предоставили ему свободу действий.
Дюжина лошадей и столько же арабских слуг дожидались нас у дверей Давида, перегородив улицу, которая, как все улицы в Танжере, была футов в восемь-десять шириной. Через десять минут к нам присоединились г-н Флора и г-н де Сен-Леже; г-н де Сен-Леже был начальником канцелярии консульства, и г-н Хэй уполномочил его отправиться с нами.
Более всего в облике г-на де Сен-Леже меня поразило то, что ноги и голова его были обнажены. Что-то вроде купальных трусов спускалось у него чуть ниже колен, и что-то похожее на гетры едва прикрывало лодыжки. Два таких упущения показались мне странными; голые ноги в стране кактусов и алоэ и обнаженная голова при жаре в сорок градусов — это, пожалуй, не просто оригинальность.
Я позволил себе задать ему вопрос на этот счет, но г-н Сен-Леже сослался на пример Диогена, отбросившего свою чашку при виде ребенка, который пил из горсти. Он видел арабов, ходивших босиком, и негров с непокрытой головой и поступил, как Диоген, то есть отказался от чулок и шляпы. Наконец, бросив последний вызов экватору, г-н де Сен-Леже стриг волосы бобриком.
Впрочем, это один из самых любезных людей, каких мне довелось встретить: он превосходно знает страну, причем во всех подробностях. Мы сели верхом на лошадей и двинулись бок о бок.
У каждого из нас был свой слуга, который бежал рядом с лошадью и нес ружье. Свое ружье г-н Флора поручил нести громадному негру из Конго, на лице которого — живом воплощении отталкивающего безобразия расы — застыло выражение полнейшей тупости. Мавританские слуги обращались с ним примерно так же, как с ними самими обращались господа Флора и де Сен-Леже; было ясно, что, по их разумению, от этого подобия человека их отделяет по меньшей мере такое же расстояние, какое под страхом палки их вынуждают признать существующим между ними и европейцами. Ниже этого негра на лестнице живых существ они не видели никого, разве что кабана, того самого отвергнутого Пророком нечистого животного, которого мы собирались потревожить в его логове.
А потому каждый перекладывал свою ношу на спину негра, который не осмеливался выказать ни малейшего недовольства и, согнувшись под тяжестью груза, продвигался вперед в своей простой хлопчатой рубашке, не имея даже возможности отереть рукой струившийся ручьями пот, от которого блестело его черное как сажа лицо.
Мы ехали около двух часов, и во время этой прогулки я впервые начал удивляться африканской природе; расстилавшийся вокруг край — правда, край равнинный — целиком был покрыт изумрудной зеленью: плотная и острая трава доходила нам чуть ли не до колен. Из этой травы поднимались стаи зуйков и пары красных куропаток.
Наконец после двух часов пути мы заметили на вершине какой-то горы, вздымавшейся на фоне изумительного голубого неба, около тридцати арабов, опиравшихся на свои длинные ружья и молча поджидавших нас.
Мы подали им знаки, и тот из арабов, кто, видимо, был у них за главного, помахал нам в ответ своим бурнусом.
Мы стали подниматься в гору: те же тропинки, те же растения, те же кустарники, что и в горах Сьерра-Море-ны: природа никогда всерьез не верила в разделение Гераклом Кальпы и Абилы. Африка — это продолжение Испании.
Наши лошади взбирались по каменистой тропе, поднимавшейся под углом в сорок пять градусов, с той неколебимой уверенностью, которая выдавала арабскую породу, хотя по внешнему виду их можно было принять за помесь тех, что встречаются в Монморанси и Булонском лесу; но благородное происхождение всегда дает себя знать, и там, где наши французские лошади упали бы раз двадцать, марокканские не споткнулись ни единожды.
На вершине горы мы встретились; арабы не сделали ни шагу нам навстречу. Господин де Сен-Леже вступил с арабами в переговоры и в каком-то смысле заставил их считаться с ним; они были серьезны и вежливы, как и полагается людям, которые готовы подчиниться приказу, но не разделить удовольствие. Господин Флора заверил меня, что если бы с нами был г-н Хэй, а не г-н де Сен-Леже, то эти люди вели бы себя столь же услужливо, сколь холодно выглядели сейчас.
После коротких переговоров мы снова пустились в путь — до охотничьих угодий нам оставалось проделать еще примерно три четверти льё.
Мы пробирались по едва заметным тропам, проложенным на обрывистом склоне горы, которая щетинилась зарослями миртовых и мастиковых деревьев и земляничника: среди них не было видно ни нас, ни наших лошадей; я не мог понять, как нам удастся стрелять в подобных чащобах. Руководил охотой старый седобородый и босоногий араб; его ружье, инкрустированное медью, некогда было фитильным, затем из него сделали колесцовое, потом кремневое, а лет через сто его превратит в капсюльное кто-нибудь из потомков этого араба.
Нам указали место среди скал, предназначенное для нашего обеда; камни естественным образом располагались одни над другими в несколько рядов в этом гранитном амфитеатре, не защищенном от палящего жара солнца ни единым деревом: спасительную тень отбрасывали сами утесы. Под последними пластами этого гигантского обеденного зала струился родник, казавшийся тем более свежим и холодным, что он вырывался из раскаленного пекла.
Мы приготовились занять свои места; как я и предполагал, охота здесь была почти невозможна: вокруг в десяти шагах ничего не было видно и от раненого зверя негде было укрыться, за исключением зарослей земляничника, которые ему ничего не стоило раздвинуть и смять, словно траву.
Едва мы очутились на своих постах, как раздались крики; за свою жизнь я слышал немало криков загонщиков, однако таких яростных мне не доводилось слышать никогда: то были вопли, проклятия — слова, казалось, распаляли загонщиков и делали их свирепыми. Крики караибов, преследующих европейца в надежде съесть его, звучали бы, возможно, не так устрашающе. Я спросил Поля, который, стоя позади меня, держал мое второе ружье, на кого так сердятся наши загонщики и что они кричат. Оказалось, они сердились на кабана и кричали ему: "А ну, вылезай, еврей!"