Двое или трое владельцев лошадей, взятых нами напрокат, были евреи и сопровождали своих животных; к ним-то, возможно, и были обращены подобные выкрики мавров, которые тем самым хотели отыграться на них за то, что Давид, проходя мимо мечети, не снимает бабуши.
Вскоре два или три выстрела, сделанные самими загонщиками, возвестили о том, что кабан услышал и понял уведомление. Пуля, со свистом пролетевшая рядом и сломавшая ветки поблизости от меня, дала мне понять, что он движется по направлению к нам.
И в самом деле, почти тотчас слева от себя я услышал громкий хруст ломаемого кустарника — однако со зверем было то же, что с пулями: я его слышал, но не видел. Раздался еще один выстрел справа, в самом конце оцепления, затем послышались крики и хруст веток совсем близко: то были наши загонщики. Мы сошлись вместе; оказалось, был убит всего-навсего шакал.
После первой облавы мы собирались обедать, и слугам был отдан приказ дожидаться нас на прогалине, с тем чтобы мы могли добраться верхом до нашей обеденной залы среди скал; тем не менее, прибыв на прогалину, мы нашли там только трех лошадей.
Остальные лошади здесь тоже побывали, но, дожидаясь нас, мавры и негры сочли вполне уместным устроить скачки с препятствиями, так что наши благородные наездники развлекались где-то в свое удовольствие. Однако, к несчастью, мы не знали, где они развлекаются.
И поэтому до места отдыха нам пришлось добираться пешком, причем должен отдать справедливость господам Флора и де Сен-Леже: хотя один был протестантом, а другой — католиком, оба, оставив в стороне всякие религиозные различия, бранились по дороге, как самые отъявленные язычники.
Мы развели большой костер, который нетрудно было разжечь на раскаленных скалах; он предназначался для того, чтобы поджарить на углях кусок говядины, который г-н Флора привез сырым. Мясо было разрезано на тоненькие ломтики и положено на горячие угли.
И вот, уже начав вынимать из сумки съестные припасы, состоявшие из окорока, двух или трех кур и дюжины бутылок вина, мы увидели, что возвращаются наши люди и наши лошади: лошади были взмылены и разбиты на ноги, а люди истекали потом и лишились всяких сил.
Заметив нас, виновные остолбенели, а потом, соскользнув на землю, скрылись, словно ужи, в зарослях. И лишь двоих или троих, менее проворных, чем остальные, владельцам лошадей удалось поймать, и тогда началось одно из тех восточных избиений палками, о каких у нас во Франции даже понятия не имеют и какие внушают отвращение любому французу, не прожившему определенное число лет по другую сторону Средиземного моря.
Вероятно, если бы это турок задал трепку арабу или араб — мавру, присутствующие не проявили бы к этому особого, а то и вовсе никакого интереса, ведь все происходило бы в своем кругу; но тут христиане избивали правоверных, а это совсем другое дело.
Под бурнусами засверкали глаза. Я обратил на это внимание разгневанных господ, но те, не приняв моего замечания всерьез, остановились лишь тогда, когда сочли, что сполна рассчитались с незадачливыми наездниками.
Самую сильную порцию ударов получил бедняга негр: он еще долгое время с воплями катался по земле, даже когда его и не думали больше бить. Помимо него, громче всех стонал еврей. Арабы молча сносили удары.
Наконец негр поднялся, подобно всем остальным. Бросив ему свое ружье, г-н Флора присоединился к загонщикам, и мы занялись приготовлением обеда. Однако я посоветовал нашим друзьям не оставлять оружие и не терять из вида арабов, чьи лица выражали во время наказания провинившихся нескрываемое недовольство. Такое же предостережение я сделал нашим спутникам, живущим по эту сторону моря; но, привыкнув находиться среди подобных людей, они не придали моим словам должного значения.
Мы поделили между собой кулинарные обязанности: одни разделывали кур, другие нарезали тонкими ломтиками окорок, резали хлеб, кто-то открывал бутылки, Буланже рисовал.
Расположившись на скалах, мы возвышались над плоскогорьем, а вокруг нас устроились наши тридцать или сорок арабов; на еду у каждого из них было несколько фиников, а прохладительные напитки им заменял родник, который, задержавшись на мгновение в углублении утеса, бежал вниз, оставляя на всем протяжении своего пути след более яркой зелени. Правда, путь этот был недолог: всего шагов пятьдесят, а дальше солнце выпивало воду без остатка.
Я следил глазами за этой одинокой слезой, оставлявшей влажную морщину на иссушенном лике земли, как вдруг, оторвав взгляд от созерцания природы и обратив его на людей, увидел нашего негра, который, позабыв уже, видимо, о той трепке, что заставила его так громко вопить, играл с ружьем г-на Флора, подобно тому как это делала бы обезьяна или любое другое животное, превратив в руки свои передние лапы, но не соблюдая ни одной из тех предосторожностей, с какими человек обращается обычно с огнестрельным оружием.
Я собирался высказать это соображение г-ну Флора, но внезапно увидел огненную вспышку; просвистев у нас над головами, пуля расплющилась о скалу, к которой мы прислонялись. Схватив ружья, мы тут же вскочили.
Была ли то в самом деле неловкость? Или же это было нападение? Арабы тоже вскочили и тоже схватили ружья. Негр с воплями покатился на землю, словно человек, находящийся при смерти.
На минуту воцарилось молчание; самое разумное было принять случившееся за неловкость — мы так и сделали. При полной тишине г-н Флора, покинув свое место, направился прямо к негру, одной рукой отобрал у него ружье, а другой с силой хлестнул его охотничьей плеткой. Стоит ли говорить, что негодяй не получил ни единой царапины и стал кричать заранее, когда до него еще не дотронулись, на манер мелёнских угрей. Зато на этот раз у него по крайней мере появилась причина кричать.
Было ясно: окажись этот злодей не негром, а мавром или арабом, разразился бы бунт; но ударили негра, а такое не могло стать даже поводом для возмущения. Арабы вернулись на свои места, а мы снова расселись. Во время этого мимолетного конфликта я успел заметить улыбку, тронувшую губы евреев. На мгновение им подумалось, что арабы и христиане перережут друг другу горло. Несколько минут спустя лица присутствующих вновь посветлели, и никто, казалось, не вспоминал о случившемся.
Однако событие это, важность которого мы, возможно, преувеличивали, бросило тень на всю последующую охоту; пули арабов, без всякого дурного умысла пролетавшие рядом с нами, подобно той, что во время первой облавы всего-навсего догоняла кабана, казались нам теперь злонамеренными.
Тем не менее охота закончилась без происшествий, если не считать того, что нам пришлось пересечь часть выжженного леса; на каждом дереве, каждой ветке и каждом кустике погасший огонь оставил слой сажи. Когда мы оттуда вышли, нам недоставало лишь более равномерно и умело наложенного ее слоя, чтобы не испытывать зависти к негру. Во время последней облавы, то есть около пяти часов вечера, один из мавров убил молодого кабана.
Увлекшись охотой, мы ушли еще на пару льё дальше, однако усталость нас не тревожила; в самом деле, г-н де Сен-Леже, который, к слову сказать, весь день охотился с голыми ногами и непокрытой головой, приказал слугам привести наших лошадей в определенное место, но, добравшись туда, мы не нашли там никого.
Мы стали кричать и стрелять; но и крики, и выстрелы оказались напрасными. Дело осложнялось еще и тем, что никто ни из арабов, ни из мавров не желал нести убитого кабана: они считали его мясо нечистым и, следовательно, таящим в себе скверну. Не помогали никакие посулы, и даже тот, кто убил кабана, казалось, смотрел на мертвого зверя с невыразимым ужасом.
Вы ни за что не догадаетесь, сударыня, кто вызвался исполнить эту неприятную обязанность. То был Росный Ладан! Тот самый Росный Ладан, чья лень во время нашего путешествия по Испании вошла в поговорку! Он взял в помощники повара г-на Хэя, который отправился вместе с нами и на которого г-н де Сен-Леже возложил заботу о съестных припасах. Следует, однако, сказать, что, несмотря на свое происхождение от сынов Измаила, Росный Ладан очень любит кабанятину.