Правда, еврейский танец нельзя назвать танцем: это, по сути, топтание на месте, сопровождаемое покачиванием бедер и напоминающее андалусское менито. Словом, никакой грации, если не считать изящных движений рук, и никакого сладострастия, разве что в глазах.
Десять или двенадцать женщин танцевали одна за другой, но даже самый внимательный наблюдатель не смог бы уловить разницу между хореографическим талантом той или иной. Правда, все они танцевали под одну и ту же мелодию, в сопровождении одной и той же песни. Едва мелодия подходила к концу, как она тут же начиналась с первого такта; едва закончившись, песня возобновлялась сначала. Причем мелодию нельзя было даже назвать мелодией, а скорее уж чем-то вроде монотонного ритма, которому хватало одной октавы. Время от времени самый старый из игравших на бубне музыкантов откладывал свой инструмент и бил в иссохшие ладони, словно стуча деревянными лопатками: можно было подумать, что плоти на руках у него уже не осталось, и странный звук издают кости скелета.
Что же касается песни, то держу пари, Вы не угадаете, о чем в ней пелось. Это была песня о бомбардировании Танжера.
Два события глубоко запали в память марокканцев: первое — бомбардирование Танжера; второе — битва при Исли. О битве при Исли песни еще не сочинили — насколько мне известно, по крайней мере, — а вот о бомбардировании Танжера сложили.
Почему эту песню пели на еврейской свадьбе? Вот вопрос, который я задал себе и который, несомненно, задаст себе любой: разве бомбардирование может стать темой свадебной песни? Разумеется, нет; но дело в том, что следствием появления французов на берегах Танжера стала борьба, а следствием борьбы — победа.
И борьба эта — старинное соперничество между Востоком и Западом. До тринадцатого века Восток приносил нам свет знания; начиная с четырнадцатого века мы несем ему свободу. Борьба эта привела к победе, а победа — к договору. Известно, что повсюду, где мы подписываем договор, даже после победы — и это связано с присущей нам расточительностью, — враги наши больше получают, чем отдают. В особенности евреи, эти вечные жертвы фанатизма, всегда что-то выигрывали, протягивая нам руку.
Именно поэтому евреи, подобно Энкеладу раздавленные тяжестью горы, которую Господь опрокинул на них и которая называется Тиранией, быстрее перестроились, как только гнет этой тирании мы сделали более легким.
И потому бомбардирование Танжера, ужасное для всех, для них, однако, было менее ужасно, чем для других; ибо пожар, при свете которого они смутно различили более счастливое будущее, пожар этот был зарей. Зарей дневного света, похожего, возможно, на тот, что сияет ныне в Алжире.
Вот почему эта песня, при всей своей горестности, поется всегда, поется всюду, поется всеми. Даже евреями, поющими мало: они поют ее как эпиталаму.
Вот несколько куплетов, которые я слышал; впрочем, число их неограниченно, и в стране, где поэзия — привычный язык, где каждый человек — поэт, ежедневно появляется новая строфа, увековечивающая это великое событие.
Однажды из неведомой земли, Бесчисленны, как звезды, к нам нежданно На парусах приплыли корабли,
Закрыв собою дали океана.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Слез не могли сдержать мои глаза В предчувствии неотвратимой бури.
Уже нависла над тобой гроза,
Танжер, владыка моря и лазури.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Еще вчера мы праздничный покой Вкушали, завершив наш труд упорный,
Но смерть, явившись в день тот роковой, Набросила на город креп свой черный.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Бежали толпы к городским стенам,
И в крик безумный превращались речи. Пришлось лежать, вжимаясь в землю, нам Под градом пуль, и ядер, и картечи.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
На битву командиры звали нас И тут же на конях летели мимо,
Но храбрость не спасла на этот раз:
Ведь было кораблей неисчислимо.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
И грохотал за взрывом новый взрыв По воле беспощадного вандала. Обломками округу всю покрыв,
Под вечер все же наша крепость пала.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Взяв курс на Могадор, отплыли прочь Чужие корабли, как злая стая,
И золотым лучам, сменившим ночь,
Танжер предстал свободным, умирая.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!"
Днем скорби этот день остался навсегда.[6]
Такова, сударыня, странная песнь, которую пели на еврейской свадьбе и которую прервали вместе с танцем, чтобы дать нам возможность увидеть новобрачную.
Новобрачную, которая лежала на огромной кровати с четырьмя девушками, как бы охранявшими ее, подняли с постели и отвели на середину комнаты; потом ей велели сесть, прислонившись к стене; на голове у нее была красная вуаль, а глаза ее оставались закрытыми. Она не открывала глаз с первого дня торжеств, начавшихся неделю назад.
В первый день, то есть в среду, предшествовавшую нашему прибытию, невестой завладели музыканты и семья; родные вымыли новобрачную с ног до головы, а музыканты начали свой шабаш. После того как невеста вышла из купальни, ее уложили на кровать, с которой ей можно было вставать лишь на короткое время, пока встряхивали матрасы, затем ей закрыли глаза, и открыть их она должна была лишь для того, чтобы увидеть мужа.
В четверг родственницы обежали город, приглашая своих подруг прийти в субботу в дом невесты.
В пятницу семья приготовила субботнюю трапезу.
В субботу в шесть часов утра явились приглашенные девушки и легли на кровать вместе с новобрачной. В девять или десять утра, после того как жених покинул синагогу, все, кто слушал вместе с ним молитву, пришли в дом невесты; день прошел в пиршествах, но невеста так и не открыла глаз и не поднялась с постели.
Всю ночь с субботы на воскресенье играла музыка.
В воскресенье вымыли весь дом. Это заняло большую часть утра; вечером молодая жена отправила мужу подарки: матрасы, простыни и сорочки; присутствующие женщины сопровождали подарки пением: "Улахлех! Улахлех! Торжество! Торжество!"
В понедельник с самого утра был приготовлен праздничный ужин для женщин; как только ужин закончился, невесту подняли и отвели в купальню, где она по-прежнему держала глаза закрытыми. Ее сопровождали женщины. Купальня эта принадлежала синагоге.
Во вторник, то есть в день хеннах, день, когда мы явились, танцы и пение продолжались; но в полдень невесту следовало поднять, прислонить к стене и выкрасить ей хной ногти на ногах и на руках.
Это происходило в данную минуту, и нас привели в спальню именно для того, чтобы мы присутствовали на этой церемонии. Через полчаса ногти на ногах и руках новобрачной стали кирпичного цвета, и ее, разукрашенную таким образом, снова проводили в постель под пронзительный хохот мавританских женщин, о котором не может дать представление ни один звук, исходящий из человеческих уст.
К шести часам вечера полагалось закончить туалет невесты и отвести ее в дом жениха. До тех пор не происходило ничего нового, лишь продолжались танцы и пение. Танцы все те же, и песня та же — про бомбардирование.
Мы поручили Давиду положить несколько дуро за отворот чепца танцовщицы, исполнявшей танец в тот момент, когда мы уходили.
Так принято собирать дань с посторонних, приходящих посмотреть на эти танцы, и мы с величайшим удовольствием подчинились обычаю. Зрелище оказалось довольно любопытным, так что нам не было жалко потраченных денег.