Мы зашли в ресторан, съели бифштекс с кровью, сэндвичи, масло и запили все это элем и портером; после обеда мы попросили по стакану малаги, за которой для нас ходили куда-то еще. Зато нам подали безупречный чай: чистейший пекое с белыми ворсинками.
Мы попросили передать губернатору, что хотели бы выразить ему свое почтение, но губернатор уехал куда-то верхом. Воспользовавшись отсрочкой, мы решили осмотреть город.
Попадая на некоторые улицы, мы удалялись на мгновение от Англии, приближаясь то к Испании, то к Африке, то к Иудее; в самом деле, население Гибралтара дополняют испанцы, арабы и евреи.
Я забыл сказать об обезьянах, пора вернуться к ним: по заслугам и почет. Первое, о чем обычно просят французы, приезжая в Гибралтар, — показать им обезьян. Не таких обезьян, как у меня в сарайчике или в доме у г-на Ротшильда, и не во дворце, как в Ботаническом саду, а обезьян на свободе, полной и неограниченной свободе, обезьян, бегающих по горам, скачущих с утеса на утес, прыгающих с одного дерева на другое и спускающихся иногда, перекувырнувшись через голову, даже в город. В самом деле, Гибралтар — единственное место нашего континента, где обосновались обезьяны. Подобно арабам, они перешли с Абилы на Кальпу; однако, более осторожные, чем те, они не отважились перебраться ни в Испанию, ни во Францию, а потому не встретились ни с Карлом Мартеллом, ни с Фердинандом; в итоге им удалось сохранить свое завоевание.
Известные пройдохи, они сумели найти способ стать полезными. Англичане привезли в Гибралтар барометры; но среди искусственного тумана бедные инструменты оказались в растерянности; не в силах разобраться в этой игре паров и солнца, они не осмеливались показывать ни "Ясно", ни "Дождь", оставаясь на отметке "Переменно", а это решительно ни о чем не говорило. Обезьяны нашли выход из положения, сделавшись барометрами.
Кальпа имеет два склона: восточный и западный; если погода ясная, обезьяны идут на западный склон; если же собирается дождь или буря, обезьяны перебираются на восточный.
Нетрудно понять, что, облеченные столь важными полномочиями, обезьяны в Гибралтаре стали священными, подобно аистам в Голландии или ибисам в Египте. Любого гибралтарца, который посмеет убить обезьяну, ожидает суровое наказание.
Так как погода стояла ясная, мы отправились к дивному месту для прогулок, расположенному на западном склоне горы; если была надежда встретить зеленую мартышку или макаку, то только на этой стороне.
Мне больше всего на свете хотелось бы сказать Вам, сударыня, что я имел счастье заметить пускай хоть самое крохотное четверорукое, однако истина, как всегда, превыше, и вынужден признаться, что, вооружившись подзорной трубой, я напрасно играл роль звездочета Лафонтена. Счастье еще, что в Гибралтаре нет колодцев.
Упорно глядя вверх, я проявлял весьма большую несправедливость по отношению к прогулочной тропе, безусловно представлявшей собой любопытнейшее соединение земли, деревьев и цветов. В самом деле, цветы привезены сюда из Англии, деревья — из Франции, земля — уж не знаю откуда; и все это доставлено в трюмах, на спинах мулов или на ручных тачках. Только вот беда: все вокруг усыпано ядрами, забито пушками, утыкано часовыми.
К счастью, за этими часовыми, пушками и ядрами колышется море, прозрачное и голубое, ни цвет, ни форму которого изменить невозможно. Иначе Гибралтарский пролив давно уже стал бы серым и неспокойным, как Ла-Манш.
Довольно пологие скаты вели к вершине горы. По одному из них спускались три всадника; нам сообщили, что это губернатор с двумя адъютантами; мы решили, что он возвращается к себе, и, с грустью распростившись с обезьянами, которых нам так и не довелось увидеть, и одновременно, но уже с радостью, — с ядрами, пушками и часовыми, которых нам пришлось насмотреться вдоволь, мы направились в резиденцию губернатора.
Быть может, Вы удивлены, сударыня, тем упорством, с каким я, повидавший многое, стремился нанести визит какому-то губернатору, а в особенности губернатору Гибралтара; дело в том, что я забыл Вам сказать, сударыня, как зовут этого губернатора. А зовут его сэр Роберт Вильсон.
Вы так молоды, сударыня, что это имя, которое должны почитать все французы моего возраста, возможно, не пробуждает у Вас никаких воспоминаний. В самом деле, сударыня, события, в которых сэр Роберт Вильсон принимал участие, происходили в 1815 году, то есть примерно лет за десять до Вашего рождения.
Эхо катастрофы при Ватерлоо, подобно отзвуку гигантского крушения, все еще не смолкало в мире; "Нортумберленд" покидал берега Англии, унося на Святую Елену растерявшегося гения, в минуту помрачения попросившего убежища у самых беспощадных своих врагов. Отсутствовавший три месяца Людовик XVIII только что вернулся в Тюильри, держа в руках проскрипционный список. Три имени в этом списке значились красными буквами, кровавыми буквами.
То были имена Лабедуайера, Нея и Лавалетта. Всех троих приговорили к смерти: первого — военный суд; второго — Палата пэров; третьего — суд присяжных.
Лабедуайер и Ней оба пали: двойное эхо расстрела прокатилось по Парижу. Из обвиняемых оставался один Ла-валетт; все надеялись, что суд присяжных его оправдает, а после осуждения рассчитывали на помилование. Однако все ошиблись и в первый, и во второй раз. 21, 22 и 23 сентября 1815 года были ужасными для Парижа днями. 20-го кассационный суд отклонил ходатайство о помиловании. Обычно казнь назначается через три дня. На этот раз речь шла не о расстреле, воинской смерти, которой осужденный смотрит в лицо, которой он командует и которая не влечет за собой позора. На этот раз готовилась прилюдная смерть на эшафоте Гревской площади, смерть безобразная — с палачами, помостом и ножом гильотины. Лава-летт как бывший адъютант Бонапарта просил о расстреле; однако Людовик Желанный счел такую милость чрезмерной и отказал в ней.
Кровавое празднество должно было состояться утром 24-го. С самого рассвета мосты, набережные, площадь заполнились народом. У эшафота есть свои приверженцы; безвинный или виновный, какая разница: все равно падет чья-то голова и зрелище всегда одно и то же. Между тем на этот раз толпа выглядела мрачной: ожидание было безмолвным, любопытство боязливым.
Внезапно странный шепот, неожиданная дрожь пробежали по толпе и в конце концов прорвались радостными криками. Стало известно, что, явившись утром за осужденным, палач обнаружил в камере лишь женщину.
Этой женщиной былых времен, римлянкой девятнадцатого столетия оказалась г-жа де Лавалетт. Накануне она пришла отужинать с осужденным и привела с собой дочь. Заговор составили две женщины, заговор благой и святой, ибо речь шла о спасении отца и мужа.
В восемь часов г-н де Лавалетт, облаченный в одежду своей жены, вышел из тюрьмы Консьержери, опираясь на руку дочери. Ожидавший во дворе портшез унес их. Носильщики, которых потом разыскали — они не состояли в заговоре, — доставили двух женщин на набережную Ор-февр, к началу маленькой улочки Арле.
Там какой-то мужчина остановил портшез и, открыв дверцу, сказал: "Сударыня, вам следует нанести визит председателю". Та из двух женщин, что пониже, осталась внутри, а та, что повыше, вышла и, опершись на руку мужчины, свернула вместе с ним на улочку. Через мгновение послышался шум кабриолета, удалявшегося галопом. Вот и все, что было известно.
Впрочем, я ошибаюсь, известно было и еще кое-что: г-н де Лавалетт не покидал Парижа.
Таким образом, новость о бегстве была всего лишь одним из поворотов этой великой драмы. В любую минуту беглеца могли обнаружить, и тогда неминуема была бы развязка, отложенная лишь на время и тем более захватывающе интересная самой своей задержкой.
Ожидание было долгим. Оно длилось три с половиной месяца. Наконец около 15 января разнесся слух, что Лавалетт спасся и покинул не только Париж, но и Францию. Никто не поверил в это бегство, настолько фантастическими казались его подробности. Господин де Лавалетт покинул Париж в восемь часов утра, в открытом кабриолете, которым управлял английский полковник. Этот английский полковник пересек вместе с г-ном де Лавалеттом всю Францию и расстался с ним лишь в Монсе, то есть по другую сторону границы, когда беглец был в полной безопасности.