Между тем африканский берег открывался справа от нас, словно длинная лента с зубчатым краем, в то время как слева размывалась на горизонте Испания — неуловимая, точно облако, прозрачная, будто дымка. К четырем часам пополудни она исчезла совсем. Наступила ночь и вместе с ней — сильная качка; морская болезнь оказывала свое обычное пагубное действие. Маке укрылся у себя в каюте, а Жиро — на подвесной койке. Мы пошли навестить больных и увидели Виаля, поправлявшего одеяло Жиро.
Сон все не приходил; море разбушевалось, стулья и табуреты кают-компании разгуливали, раскачиваясь на своих ножках, будто пьяные.
На следующий день утром мы должны были прибыть в Мелилью.
Действительно, в семь часов нас позвал капитан: показалась крепость. Первое, что меня поразило, когда я поднялся на палубу, — это английский флаг, под которым мы шли. Такую предосторожность счел своим долгом принять капитан.
Мы бросили якорь; в одно мгновение все высыпали на палубу: в подзорную трубу отлично видны были два-три небольших судна, пришвартованных на рейде, но ни в одном из этих судов капитан не узнавал баланселлу г-на Дюранда. К тому же, не было ни малейшего знака, который мог бы указать, к какому исходу привели переговоры — счастливому или скверному. На крепостной стене время от времени появлялся часовой. Вот и все.
Капитан посовещался, желая знать, посылать ли ему шлюпку на берег, и мы все в один голос стали уже проситься в эту шлюпку, как вдруг увидели появившегося в порту человека, сидевшего в маленькой лодке.
Лодка тотчас пришла в движение, и через несколько минут стало ясно, что она направляется в нашу сторону. На корме этой маленькой лодки развевался испанский флаг.
По мере ее приближения в человеке можно было распознать испанского офицера; поняв, что мы его видим, он стал размахивать платком. Но видеть — это еще не слышать; да, мы прекрасно видели его сигналы, но что они означали? Они могли говорить "немедленно уходите", равно как и "скорее сюда"; "все потеряно" или же, напротив, "все в порядке".
Четверть часа нас не покидала тревога, которую трудно даже передать; берег был совершенно пустынен, две или три рыбацких лодки беззаботно тащили на рейде свои сети. И лишь маленькая лодчонка явно жила нашей жизнью, ее надежды и опасения соответствовали нашим опасениям и нашим надеждам.
Все сердца бились в тревоге, а взгляды в нетерпении пожирали лодку; никто не подумал выйти ей навстречу, все ждали, пребывая во власти понятных треволнений ожидания. Платок по-прежнему развевался; мы начали различать черты того, кто размахивал им: это был молодой человек лет двадцати пяти. Подзорная труба лишь обостряла нетерпение; она приближала человека, но не могла приблизить его голос.
И все-таки выражение его лица было радостным; и все-таки его жесты соответствовали этому выражению; и все-таки среди шума ветра и моря стал слышен слабый звук его голоса. И голос этот, казалось, кричал одно только слово, а ведь никто не стал бы кричать, чтобы сообщить дурную весть. Дурную весть нам и без того всегда успели бы передать.
На борту не было слышно ни звука, все буквально затаили дыхание: теперь мы уже не глазами впивались вдаль, а напрягали слух.
Наконец в какой-то миг затишья, между двумя свистами ветра, между двумя стонами волн, до нас долетело слово: "Спасен ы!" Наш крик вторил этому слову: "Спасены! Спасены!"
Затем, словно все разом испугались ошибиться, словно каждый усомнился в собственном слухе, снова воцарилась тишина, среди которой все то же слово "спасены!" долетело до нас во второй раз.
То, что началось потом, нельзя даже назвать проявлением радости, это напоминало горячечное исступление, это походило на безумие; с души у всех свалилась тяжесть, глаза у всех наполнились слезами, все принялись рукоплескать.
Когда молодой офицер причалил, смешались чины и звания; не было больше ни капитана, ни пассажиров; все устремились к нему, рискуя упасть в море. Он был поднят и внесен на палубу.
К несчастью, из всего французского языка он знал лишь одно слово, которое выучил перед выходом в море, чтобы послать нам эту добрую весть как можно раньше. И вот тут-то Дебароль, наш штатный переводчик, стал крайне важной персоной. Прежде всего, нам хотелось узнать имя этого доброго вестника — его звали дон Луис Каппа; он был старшим адъютантом при штабе крепости. Пленники были спасены, действительно спасены — это самое главное, что нам хотелось знать; мы заставляли его повторять это на все лады, твердить по многу раз одно и то же.
Затем перешли к подробностям. Вот как все происходило. Обитатели крепости, не имея никаких известий от буй-афаров после того сообщения, которым их предупредили, что пленников отдадут с 23-го по 27-е, изнывали от ожидания в тревоге, почти равной нашей, как вдруг 25-го, то есть позавчера, в семь часов утра, у одного из крепостных рвов появились два араба.
Они сообщили, что пленники находятся в четырех льё от города и что в тот же день на косе Бастинга состоится обмен их на обещанные деньги. Когда пленников доставят на эту косу, комендант будет предупрежден большим костром. Одного из арабов удержали, другого отпустили.
Баланселла г-на Дюранда находилась в порту; было решено не дожидаться сигнала: до зубов вооружив шестерых матросов, им поручили отвезти в лодке 32 000 франков.
Дон Луис Каппа пожелал плыть вместе с ними и разделить все опасности экспедиции. Баланселла отчалила; экипаж делал вид, будто занимается рыбной ловлей, и следовал вдоль берега на расстоянии пушечного выстрела; поравнявшись с косой Бастинга, они взяли курс на мыс.
Едва матросы успели спустить паруса, как появились четверо или пятеро всадников, подававших сигналы; баланселла тотчас подошла к берегу на расстояние пистолетного выстрела. На такой дистанции г-н Дюранд и арабы могли вести разговор. По словам арабов, пленники были в полульё от этого места. Араб, находившийся в балан-селле, ответил, что деньги в лодке, и, взяв в каждую руку по мешку, показал их своим товарищам. Один из них сразу повернул назад. Спустя три четверти часа он появился вновь вместе с пленниками и остальными членами своего отряда. Пленных было одиннадцать: десять мужчин и одна женщина. Эта женщина была захвачена вместе с дочерью возле Орана, уже восемь лет тому назад. Один из пленников — помнится, их было двенадцать — умер от лихорадки прошедшей ночью. Все были верхом.
Увидев их, молодой испанский офицер не имел сил сдержаться: он прыгнул в море, доплыл до берега и бросился в объятия г-на Курби де Коньора. Это было крайне неосторожно, ибо ни о чем еще не договорились, а испанцы Мелильи, как мы уже упоминали, воюют с соседними племенами; если бы переговоры кончились ничем, что было вполне возможно, дон Луис остался бы в плену.
Такое замечание прежде всего высказал г-н де Коньор, прижав к груди дона Луиса. "Во имя Неба! — произнес он. — Вернитесь на борт". — "О! Ни за что! — с юношеским энтузиазмом воскликнул дон Луис. — Покидая Мелилью, я поклялся, что вы вернетесь со мной или же я отправлюсь с вами". И дон Луис остался с пленниками.
Между тем арабы, казалось, были искренни и торопились заполучить деньги г-на Дюранда ничуть не меньше, чем г-н Дюранд — пленников. Они отправили одного из своих предводителей на борт и тот проверил мешки. Мешков было шесть: в пяти — по 1 000 дуро и в одном — 1 100, что в точности составляло требуемую сумму, то есть 32 000 франков. Он вернулся на берег, захватив три мешка, и тогда на борт отправили половину пленников.
Затем был доставлен остаток выкупа, а в обмен вторая часть пленников получила возможность присоединиться к своим товарищам. Все они почувствовали себя спасенными лишь тогда, когда очутились среди французов и ощутили под ногами настил французской лодки, когда каждый из них взял в руки карабин. Четырнадцать месяцев и двадцать дней пробыли они в плену у арабов.