На голове у женщин были огромные соломенные шляпы, похожие на обрезанный по кругу плетеный коврик, центр которого закреплялся на самой макушке. Детей матери тащили за собой или несли на спине; помимо своего потомства, они несли еще кур или кирпичи. Старики с великолепной седой бородой шагали, опираясь на палку, или ехали верхом на осле; у них был вид древних патриархов, направляющихся в какой-нибудь современный Иерусалим.
Что же касается лиц женщин, то не было ни малейшей возможности их увидеть; но, к счастью, если не считать неудовлетворенного любопытства, почти наверняка можно сказать, что мы от этого немногое потеряли.
Весь этот народ — оборванный, в лохмотьях, прикрывающий свою наготу дырявыми одеялами, — выглядел необычайно гордым. Никогда одетый в пурпур император, въезжавший в Рим на триумфальной колеснице и ступающий по Священной дороге, чтобы подняться на Капитолий, не держал голову с бблыиим достоинством.
Ибо у этих людей достоинство заключено в самом человеке, этом образе Бога, а не в положении, которое он занимает, и не в одежде, которую он носит; араб — султан у себя дома, вроде властителя в своем королевстве; и если два раза в неделю он продал на рынке в Танжере, Фесе или Тетуане уголь, кирпич или птицу, если после такой продажи он выручил то, на что можно прокормить себя и свою семью до следующего базарного дня, то большего ему и не надо, ничего другого он не просит и даже не желает.
Не телесная нищета, а оскудение сердца, клоня человека к земле, стирает с его лица божественную печать, которую сам Всевышний оттиснул на нем.
Большинство мужчин проходили мимо, не останавливаясь и не глядя на нас, а вернее было бы даже сказать: не видя нас; кое-кто задерживался, отвечая на вопросы нашего янычара, и Жиро с Буланже пользовались случаем, чтобы зарисовать их в своем альбоме. Двое или трое, заметив, что у них крадут их подобие, сердились и с ворчанием спешили уйти. Другие же — как правило, молодые люди — останавливались, заинтересовавшись рисунком, и громко смеялись при виде собственного изображения на бумаге.
Среди всех этих мужчин лишь четверо или пятеро имели ружья, причем скверные. Другого оружия я у них не видел. На противоположной стороне бухты караваны верблюдов и мулов, которые из-за дальности расстояния казались нам отрядами крупных муравьев, продвигающихся цепочкой, продолжали входить в Танжер.
Мы дважды вытягивали невод на берег; улов был неплохой, но чудесным быть не обещал. Предоставив матросам закинуть сеть в третий раз, а Буланже и Жиро вдоволь насладиться зарисовками, мы — Маке, Виаль и я — отправились искать удачи на охоте. Поль пошел с нами, чтобы служить переводчиком.
Еще утром я с радостью отметил, что, порекомендовав мне его, Шеве — по крайней мере в этом отношении — не обманул меня: это был настоящий араб; если не считать небольшого акцента, который указывал на различие двух местных наречий, Поль превосходно изъяснялся со всеми, к кому он обращался.
Поохотившись примерно с час и убив трех или четырех зуйков и пять или шесть бекасов, мы увидели, как на грот-матче "Быстрого" поднимается флаг, дающий сигнал сбора. С капитаном было условлено, что флаг этот, поднятый от десяти до одиннадцати часов, возвестит о приготовлениях к завтраку. Мы тотчас присоединились к экипажу. Нас ожидали четыре больших ведра, полных свежей рыбы самого что ни на есть аппетитного вида.
Предстояло снова садиться в лодки, что было нелегким делом; с приливом волны стали намного больше, а главное, гораздо неспокойнее, чем во время отлива; матросов, которые вот уже три часа находились по шею в воде, это ничуть не тревожило, но не могу сказать то же о нас.
Предлагалось несколько способов посадки: первый — проделать путь на плечах матросов; второй — попробовать добраться до лодки, сняв только брюки; третий — сбросить всю одежду и добираться вплавь.
Был принят первый способ транспортировки; подавая нам пример, шествие открыл Виаль. В десяти шагах от лодки волна опрокинула всю человеческую пирамиду, матросы и лейтенант исчезли под водой, но тотчас появились вновь: Виаль плыл сажёнками к лодке, а матросы возвращались, чтобы предложить нам свои услуги.
Пример был малоутешителен, однако Жиро решительно отважился на вторую попытку. Какая-то морская нимфа наверняка была неравнодушна к Жиро, ибо он добрался до лодки целым и невредимым. За ним последовал Дебароль, и для него все обошлось несколькими брызгами; но Буланже, Маке и я не желали ни о чем таком даже слушать.
Буланже ловко воспользовался тем, что у моряков называется временным затишьем, или просветом. Если Вы не знаете, сударыня, что такое временное затишье, загляните в "Морской словарь" адмирала Вилломеза, ставший в последние дни нашей настольной книгой. Итак, воспользовавшись временным затишьем, Буланже вручил матросу свои брюки и, приподняв редингот, с видом юного лицеиста, делающего первые шаги на семейном балу, осторожно направился к лодке. Древний Океан усмотрел в этой скромной поступи почтение к своему могуществу и был снисходителен к Буланже. Я и Маке ринулись вплавь. Собравшись наконец в полном составе, мы стали грести к "Быстрому".
Нас ожидал великолепный завтрак, подкрепленный жареной рыбой, которой воздали честь г-н Флора и г-н Кутюрье, наши гости: мы встретили их на борту, куда они прибыли раньше нас.
Мы позавтракали в большой спешке, ибо нас подталкивало любопытство; как уже говорилось, в Танжере был базарный день, и рынок закрывался в час дня.
Не бывает домов, даже самых лучших, где обслуживали бы так, как на государственном корабле. На государственном корабле Людовику XIV уж точно не пришлось бы ждать, и одно из самых примечательных высказываний старой монархии еще предстояло бы сделать, а это значит, что оно, возможно, никогда и не было бы сделано.
Вельбот покачивался у трапа; мы мгновенно очутились в нем, весла опустились, и он поплыл к Танжеру.
ДАВИД АЗЕНКОТ
По мере того как мы приближались к городу, город, показавшийся нам вначале меловой глыбой, стал словно распадаться на части, постепенно являя себя во всех подробностях.
Что прежде всего поражало сторонний взгляд, так это квартал консульств, теснившихся одно к другому и узнаваемых по их флагам. На конце длинных мачт развевались флаги Англии, Испании, Португалии, Голландии, Швеции, Сардинии, Неаполя, Соединенных Штатов, Дании, Австрии и Франции. Остальной город являл собой однообразное зрелище; лишь два исторических здания возвышались над уровнем домов, ограниченных двумя этажами с террасой над ними; эти два здания были касба и мечеть — дворец султана и жилище Бога.
Когда мы высаживались, муэдзин сзывал правоверных на молитву, и его голос — зычный, звонкий, властный, каким и надлежит быть голосу любого рупора религии, распространившейся благодаря сабле, — проплыв над городом, долетел до нас.
В самом порту было почти пусто, там загружались два-три испанских судна — вот и все; экипаж объяснялся с марокканцами на языке сабир, той странной смеси греческого, итальянского и французского, с помощью какой можно объехать все Средиземное море. На дамбе находилось около двадцати арабских грузчиков: они разбирали на части старый корабль.
Среди них, явно дожидаясь нашего вельбота, стоял человек среднего роста, лет тридцати пяти — сорока, с резкими чертами бледного лица, с живым и умным взглядом, с черной круглой шапочкой на бритой голове, в длинном сюртуке того же цвета, стянутом в поясе кушаком, краски которого потускнели от времени, хотя ткань его, наверное, некогда была изумительной.
Он протянул нам руку, чтобы помочь спрыгнуть с вельбота на берег. Затем, когда мы высадились, он с властным видом, оправданием которому в глазах присутствующих служила доброжелательная улыбка г-на Флора, обогнал всех, в том числе и нашего янычара, и зашагал во главе колонны, выкрикивая: "Дорогу! Дорогу!" Оказавшийся на нашем пути марокканский караульный увидел, что мы идем в сопровождении янычара, и, приняв нас за важных персон, отдал нам честь.