— Поверь, даже если ты завтра сможешь только ползать, найти его тебе не составит никакого труда.
— Хм.
— Надо всего-то выйти поутру, раздеться, размяться и…
— И отправиться в глубь болота?
— Не совсем. Нырнуть в болото.
— Голым? — уточняет, выгнув дугой бровь, Аид.
— Трусы можешь оставить. А то вдруг испугается и не приплывет. Мало ли оно стеснительное.
— Я понял. Какие у меня альтернативы?
— Никаких, — едва сдерживаю довольную улыбку и продолжаю изучать брошюрку. — Либо становишься живой приманкой, либо чихать оно хотело на твой героический призыв.
— Хм.
— Кстати, оно два дня не жрамши. Так что прибежит быстро, с тарелкой, застрявшей в когтях огромного, счастливого до соплей монстра. Поверь, тебе еще никогда не были так рады, как будет рад этот товарищ.
— Так. А что, если…
— Я нырять не буду. И не мечтай.
— Почему? — И снова этот наив в глазах. Ловлю себя на том, что тихо его ненавижу.
— Ты пообещал селянам прибить нежить лично. Вот и прыгай. Мне героическая смерть без надобности. Я лучше балладу о тебе сочиню. Посмертно. Поверь, это будет хит, и я стану исполнять ее во всех тавернах и на каждом перекрестке, дабы поведать миру о твоей героической смерти.
— Шикарно.
— И не говори. Ну спокойной ночи.
— Ага.
Я заворачиваюсь в ту единственную шкуру, которую Аид оставил валяться на полу. После чего довольно растягиваюсь на досках. Завтра будет прекрасный день. Я прямо-таки чувствую это.
ГЛАВА 7
Пою медленно, с чувством, с выражением, сидя у стены выделенного нам домика. Вокруг столпилась куча жителей деревни. Бабы вытирают слезы, прочувствовав трагизм момента. Мужики внапряге, ибо плакать не солидно, а ржать над песней — бабы прибьют. Мой спутник застыл на пороге и внимательно смотрит на меня. Петь я начал, когда он изящно скинул с плеч одеяло и остался в одних панталонах. Теперь Аид стоит, гордо выпрямив спину, с красным носом и довольно злым выражением лица.
Мужики все же похихикивают. Их пихают бабы, пытаются пристыдить, объясняют, что мальчонке осталось жить-то от силы минут пять-десять, а над умирающими смеяться большой грех.
Светлый нервно косится на болтушек и в душе в корне с ними не соглашается.
— Ну иди, — улыбаюсь я и откладываю инструмент.
— Я так понял, именно эту балладу ты будешь потом исполнять во всех тавернах, деревнях и на всех перекрестках?
— Да. — Моя улыбка уже не умещается на лице. Он явно оскорблен. Светлые вообще довольно щепетильны во всем, что касается чести и достоинства. Не так посмотришь, не туда плюнешь, и все — ты труп. А светлый идет дальше, аккуратно стряхивая капли крови с изящной шпаги.
— Моя последняя воля, записывай.
— Что?
— Волю. По преданию не исполнить волю идущего на смерть — преступление, которое способно опозорить весь род нечестивца.
Вокруг шумят, соглашаясь. Недовольно киваю.
— Итак. Завещаю тебе никогда и ни при каких условиях больше это не петь!
— Зараза ты.
— Уж какой есть.
И эльф шлепает к краю помоста. Внизу плещется вода, на ее поверхности колеблется ряска, и… все. Кикиморы давно уплыли, а рыбу съели, если она, конечно, здесь когда-нибудь была.
Тоже подхожу, встаю за его плечом и изучаю болото.
— Тебе помочь? — спрашиваю участливо.
— Не надо. Я сам, — отвечает светлый, внимательно вглядываясь в серую муть.
— Мне не трудно. Зато ты избавишься от сожалений, внутренней борьбы и мыслей о так и не состоявшемся будущем. Кстати, чем ты нежить бить будешь? Силой воли?
Эльф опоминается, хлопает себя по лбу и убегает обратно в дом. Все разочарованно вздыхают.
О! Возвращается. Э, а какого лешего с моими мечами?! Они фамильные! Не дам!