Отставить! Хватит смеяться! У вас не дисциплинарный батальон, а балаган! Если я позвоню командующему округа, он в миг снимет Охальчука с должности! Это черт знает что! Бред сивой кобылы!
Пес пошел на поправку. Может быть, все обойдется.
Прекратите ваши шуточки, товарищ лейтенант. Вы думаете, в армии одни идиоты?
Полковник в гневе хватает трубку: коммутатор, срочно соедините меня с командующим!
Бред уже заливает пожарной пеной Олимп.
Что... в Москве? Кто его замещает? Нет, спасибо.
Парнов бросает трубку и берет себя в руки.
Дело к производству я у вас не приму!
Он брезгливо отстраняет папку на край стола.
Сообщите Охальчуку, что прокуратура не клуб собаководов!
Ступайте!
Когда я возвращаюсь в Бишкиль, над батальоном уже показался краешек солнца.
Джерри завтра выписывают! Счастливо сообщает мне подвыпивший штабист, как только я схожу на станции с поезда.
Ага, ледник начинает пятиться - штаб потихоньку приходит в себя.
У пивной палатки на станции гудит кучка офицеров дисбата, все боятся поверить в хорошие новости.
Короче, до выздоровления Джерри я не знал истинного смысла слова "ликовать"...
Повальная пьянка бушевала несколько суток, Охальчук вынес Джерри на руках из джипа, спаниель облизывал сырые щеки хозяина, повара на радостях испекли весенний кулич, даже в зоне отменили рабочие дни и позволили солдатам позагорать, а расконвоированным разрешили купаться в карьере, затопленном чистой водой.
Кстати, расконвоированные, то есть те солдаты, которые пользуются абсолютным доверием офицеров и выходят из зоны, - сплошь убийцы, и все как один шоферы, из числа тех несчастных ребят, которые задавили во время учений на ночном перегоне какого-нибудь спящего посреди шоссе алкаша. Мой опыт зоны таков - лишь убийцам можно было довериться.
Я пытаюсь дождаться, когда полковник Охальчук протрезвеет, чтобы поведать горькую правду о фиаско с делом Грудина, но пиршество явно затягивается. Неожиданно меня выручает капитан Самсоньев, он легко берет со стола дурацкое дело и возвращается через десять минут с разорванной папкой, - я еще раз дивлюсь про себя силе полковника: одним махом разорвать дело толщиной все-таки страниц на двадцать, закованное в твердую папку, о, для этого нужна страсть.
Вот, лейтенант, дело закрыто, смеется капитан госбезопасности, показывая две половинки луны и кидая куски в корзину.
А затем проницательно замечает:
Поверьте, лет через двадцать вы будете вспоминать лагерь как подарок судьбы.
Положение во гроб: юноша с черепом старика
Твоя душа горит щепой смолистой,
Разбрасывая искры на лету.
Не ведая...
Циприан Норвид.
Когда стаял снег и пересохли ручьи, а уральские проселочные дороги стали снова доступны машинному колесу, я... забираюсь в штабной газик и в жаркий апрельский денек еду завершить дело, доставшееся мне в наследство еще в августе прошлого года, от предшественника-беглеца лейтенанта Петрушина. Дело сумасшедшего рядового Драницкого... Вот уже больше полугода он находится в психиатрической клинике, и пора ставить точку в этой возне.
Нет ничего печальней сумасшедших домов в глубокой провинции.
Даже кладбища смотрятся веселей.
Длиннющий барак, дощатый гроб, окруженный разломанным забором, ржавые решетки на окнах, кучи воронья на помойке, пар над прачечной, кухонный лязг кастрюль из столовой и прочие шумы, запахи и блеск нищеты русского милосердия. Особенно дико выглядит бюст Ильича на каменном столбике, крашенном серебряной краской, посреди разбитого цветника, где в чернозем высажена уколами пальца зелень рассады.
Мой газик окружает свора собак, я не решаюсь спрыгнуть с подножки в лающий частокол, и мой шофер давит на бииппппппппп... пока на крыльцо не выбегают санитары. Два толстяка.
Эти рожи надо видеть, описывать их бесчувствие бесполезно. На ум приходит знаменитое умозаключение скептика Пиррона о том, что истинный философ должен быть образцом абсолютной атараксии, или невозмутимости, наподобие корабельной свиньи, которая вовсю лопает бурду из корыта в самый разгар шторма, не обращая внимания на бурю.
Пирроновы свиньи разгоняют собак и сонно ведут лейтенанта к дежурному врачу. Последний санитар скучным лязгом закрывает за мной двери, а первый открывает новую дверь, только дождавшись сзади поворота ключа. И вдруг я остаюсь один-одинешенек посреди широкого коридора.
Кабинет врача в конце, крикнул санитар и скрылся, свинтус, закрыв дверь.
Слева и справа раскрытые настежь палаты, и вокруг вкусненького лейтенанта в погонах тотчас начинает густеть толпа несчастных созданий. Их взгляды не предвещают ничего хорошего. Первым ко мне подступает меланхоличный верзила, который медленно поднимает кулак и тянет в мою сторону голую длинную руку, я начинаю пятиться и упираюсь спиной в стену, еще шаг верзилы - и кулак повисает у моего лица.
Боря, миролюбиво мычит несчастный, и только тут я понимаю смысл угрожающей сцены: на кулаке психопата крупно выколото "боря".
Так он всего лишь знакомится.
Товарищ лейтенант, кричит врач - девушка в белом халате в конце коридора, - и ее оклик ударом бича разгоняет толпу.
Врач густо накрашена, даже губы обведены карандашиком. Эта размалеванность в глубинах гробовой мглы красуется яростью могильной маски на мумии.
Узнав, что следователь прибыл из-за рядового Драницкого, девушка-психиатр, нахмурив грим, говорит, что предварительный диагноз вялотекущая шизофрения - не подтвердился, солдат абсолютно здоров и его можно хоть сегодня забрать в часть. Он симулянт.
Вот так номер! Но рядовой Драницкий солдат переменного состава, он зек, и так просто полгода психушки ему не сойдут. Его судьба на контроле военной прокуратуры. В надзорном деле поставлен вопрос о симуляции слабоумия в дисбате и, раз он здоров, солдатику грозит новый суд и новое лишение свободы (прежде он был осужден за самовольное оставление части).
Мне придется сказать ему об этом.
Что ж...
Я прошу разрешения поговорить с рядовым на свободе, за стенами узилища, и врач нехотя разрешает. Только с вами будет на всякий случай один санитар.
Знакомлюсь с Драницким - передо мной красивый стройный нерусский молодой человек в очках. Как выяснилось позже, поляк из тех обрусевших переселенцев, которые осели в Литве еще до того, как она стала советской.
И он вовсе не забубенный солдатик. Это человек примерно моих лет. И явно моего круга.
Выходим на волю, от головокружения весны и блеска распутицы его лицо разом затеплилось радостью бытия, санитар вяло предлагает снять сапоги с больного - мол, в носках далеко не уйдет.
Унижения униженных машинальны, я вижу, что санитар совершенно равнодушен к собственному желанию разуть больного. Зло вылетает из его рта, как дыхание. Отставить! Я киваю на своего автоматчика-шофера. Никуда он не побежит. Мои погоны и военный газик и открытая грачиная местность делают свое дело. Санитар (сняв все же очки с арестанта) опускает зад на крыльцо покурить, а мы гуляем по дорожке вокруг узилища.
Я медлю говорить Драницкому о мрачных перспективах нового суда по факту симуляции шизофрении.
И он, и я истосковались по родственному общению. Мы взахлеб говорим о польском кино, о шедевре Анджея Вайды "Пепел и алмаз", о блистательной игре Збигнева Цыбульского в роли Мацека Хелмицкого. О Еве Кшижевской в роли Кристины. Мой собеседник буквально пьянеет от звуков польских имен... я медлю с обвалом нахмуренной судьбы.
Это первый интеллигент среди солдат, которого я встретил за полгода службы.
Послушайте, товарищ лейтенант, внезапно глаза Драницкого переполнили слезы.
Вы интеллигентный человек. Любите Польшу. Вас ко мне сам Бог послал. Я католик. Я верующий человек, сегодня большой праздник (он сказал, но я забыл какой). Помогите мне помолиться хотя бы и в русской церкви. Христос один для всех. Это рядом. Вон там.
Его рука указывает вдаль, где я действительно замечаю силуэт какой-то церквушки в тесноте берез...
В те годы встретить молодого верующего, который не прячет своей веры, можно было только в психушке, тем более католика.