Такая вот вышла ерунда.
Старик помер, а Петр Романович (по той причине, что заклятие может снять только тот, кто его накладывал) до сих пор влачит земное существование в облике верблюда. Будь он и в ментальном плане верблюдом, это было бы еще ничего. Естество бы взяло свое, растворило рассудок без остатка и тем изжило бы печали. Тогда можно было бы жить. Живут же другие скоты. Но вся скверность положения бывшего начальника сборочного цеха как раз в том и заключалась, что, имея тело животного из отряда мозоленогих, умом он был человек разумный. Изощренно наказал его тесть. Примерно наказал.
Думается, Абрам Моисеевич давно бы простил своего непутевого зятя (ведь не фашист какой, советский человек), но восемь лет как покоится его прах на новом еврейском кладбище: по центральной аллее – двадцатый участок, шестая могилка слева от края, кто ни пройдет, положит камешек. Так что не до дольних печалей нынче Абраму Моисеевичу, в горних эмпиреях витает.
Правда, есть еще Большой Совет, который имеет право снимать в исключительных случаях заклятие коллегиальным решением. Но это – процедура. Долгая и кропотливая бюрократическая процедура. Обслуживанием которой я, совершенно случайно узнав об этой грустной истории, и занимаюсь с переменным успехом уже без малого год.
– День добрый, Егор Владимирович, – без особого воодушевления поприветствовал меня верблюд, когда я присел рядом на корточки.
– Добрый, – согласился я. – Пива, Петр Романович, хлебнешь?
– Не откажусь.
Я ткнул бутылкой в его потешную морду, и он, забавно выгнув нижнюю губу, шумно высосал остатки пива.
– У меня хорошая новость, Петр Романович, – нарочито бодрым голосом сообщил я. – Третьего дня получил письмо из Вены. Твоему делу дали ход, рассмотрение назначено на ноябрь. Как видишь, не зря я пыхтел. Все бумажки, что составил, благополучно прошли через секретариат. Правда, одну анкету все же завернули, но это так, мелочь.
– Что там еще? – пожевав толстыми губами, поинтересовался Петр Романович.
– Да так, ерунда. Попросили уточнить биологический вид по общему классификатору.
Скосившись на меня полным печали глазом, Петр Романович спросил:
– Уточнил?
– А как же, – успокоил я. – Уже даже обратно заслал.
– А это… какой у меня вид?
– Нормальный вид. По латыни – camelus bactrianus.
– «Кэмел» – знаю, а что там еще за «анус» такой?
– Bactrianus. Это значит «двугорбый».
– Поня-а-атно, – протянул он, и в его нечеловеческом голосе прозвучала человеческая грусть.
– Чего-то ты, Петр Романович, нынче убитый какой-то, – обеспокоился я.
Он какое-то время мялся, не желая признаваться, но затем все же разъяснил:
– Давеча опять дочка приводила внучку фотать.
– И как внучка? – спросил я как можно беззаботнее. – Растет?
– Растет егоза.
– Ну и отлично. Скоро встретитесь, недолго уже осталось. Совсем чуть-чуть.
– Да-а-а уж, встретимся.
– Что-то не так?
Он помолчал, потом тяжело вздохнул и начал плакаться:
– Понимаешь, Егор Владимирович, только представлю, как все оно случится, так просто выворачивает всего наизнанку. Тяжко… Ну сам посуди. Прихожу, звоню, Люся открывает и… Что скажу? Как объясню? Восемь же лет…
Я пожал плечами:
– Объяснишь как-нибудь. Не мальчик.
– Не простит.
– Куда денется, простит. Ну а не простит, новую жизнь начнешь.
– Какую?
– Человеческую. Какую же еще.
– Не знаю. Ох не знаю. А потом, знаешь что, Егор Владимирович…
– Что?
– Как буду жить обычной жизнью, зная, что мир не такой, каким его видят нормальные люди? Это же невозможно жить так, будто ничего не знаешь.
– Первое время будет, конечно, трудновато. А потом привыкнешь и будешь все случившееся вспоминать как жуткий сон. А воспоминание о сне это, доложу я тебе, Петр Романович, совсем не то, что воспоминание о чем-то реальном. Это терпимо. Это укладывается в голове. Легко укладывается.
– Не знаю… Ох не знаю…
– А есть иные варианты? – спросил я его в лоб.
– Думаю, может, ну его все на фиг, – выдержав паузу, вдруг огорошил он меня. – Думаю, может, мне и дальше вот так вот, верблюдом. А, Егор Владимирович? Как мыслишь?
– Поздно. Машина закрутилась.
– Ну не знаю…
И на кой мне нужен весь этот геморрой? – подумал я, начиная всерьез заводиться. Хотел пнуть впавшего в сомнения верблюда пыром в плешивый бок и сказать что-нибудь увесистое для приведения в чувство, но сдержался.
– Ладно, Петр Романович, пора мне.
– Бывай.
– Новости будут, дам знать.
– Угу.
Энтузиазма в его зверином бормотании было ноль, и тут я все-таки не выдержал, сорвался:
– Знаешь, Петр Романович, что я скажу? Хорошо устроился – вот что я тебе скажу. Прикинулся верблюдом, лежишь тут на солнышке, овес жрешь, пиво пьешь и ни хрена не делаешь. Ма-ла-дец!
– Я не прикидывался, – вставил он. Хотел еще что-то сказать, но не успел.
– Ты мужик или не мужик? – спросил я, пытаясь взять его на «слабо». И сам же ответил, подпустив в голос металла: – Думаю, мужик. А раз мужик, должен в первую очередь думать о других, а не о себе родном. О себе родном печалиться настоящему мужику вообще негоже. Последнее дело мужику о себе печалиться. У тебя, Петр Романович, между прочим, жена есть, дочь, внучка, наконец, и ты за них за всех в ответе. Или мыслишь по-другому? Может, у тебя понятия стали кривыми, под стать спине?
– Да нет, – пролепетал Петр Романович.
– А раз нет, нечего слюни распускать. Уяснил?
– Уяснил.
– То-то же. И учти – я с тебя просто так не слезу. Я из тебя, урюка, сделаю человека.
Он глянул на меня огромными, влажными от слез глазами и сразу отвернулся. Я надеялся, что он устыдился. Очень я на это надеялся.
В этот момент к нам подошел фотограф, встал у меня за спиной и, похлопав по плечу, спросил:
– Ты это, мужик, чо?
В его голосе прозвучало непритворное удивление.
Неужели есть что-то странное в разговоре человека с верблюдом? – подумал я.
Не знаю.
По мне, так ничего.
Интересно, а что было бы, если бы мне пришла в голову идея сказать правду? Как бы отреагировал фотограф, услышав от меня, что я не человек, а дракон, а верблюд не верблюд, а человек? Сдал бы меня в психушку, услышав правду? Или нет?